Дождь прольется вдруг и другие рассказы - Мишель Фейбер

— Ты говоришь по-польски?

— Да. Конечно.

— Скажи что-нибудь на полянском.

— Ja rozmawiam ро Polski i ty mnie nie rozumisz.[3]

— Ничего не понял.

— А как насчет языка Папуа — Новая Гвинея?

— Я говорю только по-английски. По-английски и на пиджин. Пиджин — это не язык. Ты пиджин знаешь?

— Кто сказал, что это не язык?

— Тот, кто его знает. Пиджин — просто дерьмовый английский, понимаешь? Вроде похожий на английский, а на деле… просто дерьмо. Бепо ми кэм сингот на ю но и стап. Ю гоу ви?

— Совсем другой язык — на мой слух.

— Бред собачий, соба-а-а-чий бред! «Бепо» — это before, так? «Ми кам» — те соте, так? Понимаешь, в чем дело? Английский — настоящий язык. Всякому, кто считает, что мне лучше жить в Новой Гвинее, следует заняться своими гребаными мозгами. Здесь для меня — самое подходящее место. Так, Тим?

— Так, Даги.

Вернулись те двое, пивное подкрепление. Они задержались, поскольку один из них пал жертвой имевшей малопонятное происхождение усталости, по причине коей он норовил прилечь поспать на каждой попадавшейся ему по дороге скамейке и на каждом крылечке. Теперь он вскарабкался на нары и попросил выключить сразу и музыку, и свет.

— Да шел бы ты на хер! — ощерился Даги. — Я всю гребаную ночь слушаю твой гребаный храп, каждую гребаную ночь слушаю, так? Ну вот и ты слушай мою гребаную музыку, так?

Все шестеро уже два года как валялись бок о бок в этом лишенном толчка сортире. Морскими свинками, проходившими испытание бесконечным бездельем, — вот кем они были, свинками, посаженными взамен каких-нибудь полоумных подопытных в бесконечно крутящуюся центрифугу.

Кася и ее мужчина теперь уж почти лежали, головы их подпирала утянутая с одной из коек подушка. Руки мужчины привольно покоились, обнимая Касю сзади, на ее груди. Его запястья без особого умысла прижимали покрытые тканью соски; смелости, потребной, чтобы пустить в ход пальцы, ему не хватало, они годились лишь для одного — вскрывать пивные банки да щелкать зажигалкой, от которой прикуривала Кася.

— Не стоит тебе пить, — поддразнивая ее, проворковал он. — Ты еще маленькая.

— Ну да, большая такая маленькая, — тем же тоном ответила она, вытягиваясь и приникая к нему. — Метра под полтора.

На миг он прижался лицом к ее волосам, без поцелуя, потом откинул голову назад, вливая в подрагивающее горло спиртное. Кася, обернувшись, снисходительно, почти по-матерински взглянула на него. Ее страна представляла собой трясину хмельного отчаяния, к пьяницам Касе было не привыкать. Теперь она понимала, что, по-видимому, то же относится и ко всему прочему миру: символические страны, столь отчетливо разграниченные на картах, на самом деле накрыты океаном пьяного беспутства. И назначение Каси состояло в том, чтобы пересечь этот океан, не замочив ног, высматривая все, какие попадутся дорогой, маленькие Арараты.

«Надо бы это записать», — подумала она. И спросила у своего мужчины:

— Ручки не найдется?

— Нет, — ответил он.

Кася, не поднимаясь с пола, оглядела комнату — впрочем, увидеть здесь ручку она не надеялась. Помимо всего прочего, даже если бы какой-то чрезмерно ревностный милиционер швырнул в эту комнату гранату со слезоточивым газом, клубы стоявшего в ней дыма вряд ли стали бы плотнее. Здоровенный плакат фильма «Спасатели Малибу» с голой по пояс Памелой Андерсон, и тот различался с трудом — не то потому, что и на нем клубился туман, не то потому, что видимость в комнате была почти нулевая. Кася проморгалась, сощурилась, пытаясь разглядеть неуловимые соски Памелы.

— Ты здесь на отдыхе или как? — спросил Даги.

— Работаю в дядином ресторанчике. Его последняя официантка уволилась в спешном порядке.

— Почему?

— Сексуальные, как их… сексуальные домогательства?

— Дядины?

— Может быть. Я у него не спрашивала. Скорее всего, клиенты расстарались. Не знаю.

Мужчина Каси уже словно бы ласкал ее, выпитое вознесло его на тот волшебный уровень, от которого было рукой подать до коматозного сна и на котором он наконец обрел уверенность в себе, достаточную, чтобы накрыть ладонями ее груди. Кася ласково потерлась затылком о его шею.

— А я тут подал заявления в кой-какие места, — говорил Даги. — И значусь в одном-двух окончательных списках.

Из-под наслоений «Биг-Маков» послышался голос:

— Иисусе-Христе, ну, пожалуйста, уберите вы этот гребаный свет, дайте поспать!

— В наши дни, чтобы получить хорошее место, приходится ой как вертеться, — пустился в объяснения Даги. — Унюхают, что ты чего-то скрываешь, и знать тебя больше не захотят. От тебя требуется готовность спать в машине с мобильным телефоном, вообще, где скажут. Я потому и торчу пока в этой дыре, момент выжидаю. У меня и девушка есть, хочет жить со мной, охеренно красивая, но, правда, мозгов не хватает, понимаешь? Работает неполный день в магазине «Чего хочет каждый». И не врубается — чтобы прижиться в этом мире, человеку нужно что-то еще…

Ласки Катажининого мужчины, казались теперь приходившими откуда-то издалека, из некоего центра дистанционного управления, лишившимися, пока они пересекали миллионы миль алкогольного пространства, и силы, и отчетливости. «Привет с планеты Лебедь», казалось, говорили его пальцы, тычась в поисках точки опоры по влажным холмам ее грудей. Ну да и ладно, получить привет с далекой планеты все равно приятно.

От нее он хотел лишь одного — секса. Косолапая неспособность бедняги перевалить через языковой барьер и типично британский страх осложнений делали его безобидным в сравнении с польскими друзьями Каси, желавшими от нее большего, много большего, чем просто секс, и умевшими карать за неподатливость. Она уже привыкла к тому, что душу ее разглядывают под множеством углов. Мужчины, вознамерившиеся открыть смысл жизни, резким тоном требовали, стоило ей на миг отвести взгляд, немедля замереть по стойке «смирно»; женщины проделывали то же самое, успевая вдобавок брать на заметку каждый сантиметр лишнего жира на ее бедрах, темные круги под глазами, только что завершенный нервозный разговор за закрытой дверью. Друзья нашаривали вену в ее сердце, искали методу, которая позволит привести Касю в нужный им вид — вливание, переливание, откачка. Никто не способен был устоять против искушения прибрать ее к рукам. А этому англичанину только и требовалось, что заснуть с ней рядом — или на ней. Чего уж проще.

Один из тех, кто ходил за пивом, расспрашивал ее, пытаясь укрепить свою веру в то, что капитализм обратил Польшу в страну, ничем не лучшую Англии. Речь шла о разделении на имущих и неимущих: как и многие на Западе, он томился чем-то вроде ностальгии по коммунизму, по системе, которой сам и не нюхал.

— Да, в Польше сейчас худо, если ты не очень богат, — соглашалась Кася. Ее тянуло в сон, а бессмысленные, шаблонные ответы никаких усилий не требовали. — Люди стоят перед витринами, разглядывают вещи, которые им не по карману. Для них это все равно что музейные экспонаты… хотя нет, что-то вроде кино. Большой голливудский фильм.

— Ух ты! Но это же чистый капитализм, правильно?

— Правильно, — зевнула она, хотя на самом деле так не думала. Разглядывать магазинные витрины в природе человека, а мир всегда был устроен одинаково: ты непременно оказываешься слишком бедным для того, чтобы купить вещь, которую желаешь сильнее всего. Чистый капитализм до Польши пока еще не добрался, но доберется, и очень скоро. Здесь он лез в глаза отовсюду. Чистый капитализм наступает, когда людей начинает интересовать не доступное, но то, что, быть может, станет доступным в ближайшее время, — когда они гоняются лишь за вещами, способными сделать уже принадлежащее им устарелым и нежеланным.

— Ну хоть музыку выключите, Христа ради.

— Тим, выключи музыку, пусть наш храпящий друг отдохнет.

— Я тебе, на хер, не слуга, мужик. Оставь Тима в покое.

— Фу-у, зачем ты так, Тим, мальчик мой.

— Я тебе, на хер, не мальчик.

— Фу-у… выпей-ка еще пивка.

— Пиво кончилось, на хер.

— Ну так выйди и купи.

— Ты и так, на хер, косой, мужик.

— Да и магазины уже закрылись, — прибавил второй из ходивших за пивом.

— Сдаюсь! — простонал лежавший на койке. — Сегодня закончилось. Настало завтра.

Папуас Тим сжался в плотный комок, голова и руки его исчезли из виду, укрывшись между воздетых колен.

— Пенис, пенис, — лепетал он, и Катажина фыркнула, давясь сигаретным дымом.

— Он говорит: «пинис, пинис», — пробормотал ей на ухо ее мужчина. — Это «финиш» на пиджине — конец.

— Мне надо в уборную, — зевнула Кася. Ее мужчина вяло ерзал под ней; Тим забирался на свои нары; Nirvana замолкла сама собой; из одного угла комнаты поплыл храп, однако Даги ничего не сказал. Стало быть, все сошлись на одном: пора спать.