По ту сторону рифта - Питер Уоттс

– Мы тут ни при чем. – Моей щеки коснулся тихий вздох. – Мы не стали лучше, чем раньше. Просто боимся порки. Как избалованные детишки, которых застали за рисованием похабных картинок на стене.

– Энн, мы до сих пор не уверены, что облака и в самом деле живые. Даже если и так, это не делает их разумными. Некоторые по-прежнему считают, что это какой-то странный побочный эффект от обилия химикатов в атмосфере.

– Мы молим о пощаде, Джон. Вот что мы делаем. Несколько секунд мы дышали на фоне далекого угрюмого рокота.

– Ну мы хоть что-то делаем, – произнес я наконец. – Может, не из каких-то возвышенных соображений, хотя и надо бы, но, по меньшей мере, взялись за уборку. Это уже что-то.

– Этого мало, – возразила она. – Мы столько веков закидывали нечто дерьмом. Хочешь сказать, нескольких молитв и жертвоприношений достаточно, чтобы оно ушло и оставило нас в покое? Это если оно вообще существует. И если мозгов у него и вправду больше, чем у плоского червя. Видно, человек получает таких богов, каких заслуживает.

Я попытался придумать ответ, ухватиться за какую-нибудь фальшивую соломинку. Но, как обычно, опоздал. Энн ответила сама себе:

– Как минимум, мы научились капельке смирения. И как знать? Может, боги ответят на наши молитвы до того, как Джесс вырастет…

Не ответили. Теперь эксперты утверждают, что рассмотрение нашей апелляции отложено на неопределенный срок. В конце концов, мы молимся сущности, которая обволакивает целую планету. Такой огромной системе требуется время, чтобы усвоить новую информацию, еще больше времени – чтобы отреагировать. Тучи живут не по человеческим часам. Для них мы кишим внизу, как бактерии, удваивая нашу численность за одно мгновение. Насколько скорым будет ответ, с нашей микробьей точки зрения? Как быстро сработает коленный рефлекс? Бормоча что-то друг другу на своем жаргоне, эксперты предсказывают: через несколько десятилетий. Может, через пятьдесят лет. Монстр, наступающий на нас сейчас, явился по вызову, который был сделан еще в прошлом веке.

Небо, кричащее в вышине, воюет с призраками. Я для него невидимка. Если оно вообще что-то видит, то остаточное изображение некой застарелой обидной болячки, которую нужно дезинфицировать. Я подставляю тело ветру. Землю, которую я когда-то называл своей, захлестывает мутный хаос. Дом у меня за спиной удаляется. Обернуться я не смею, но уверен – теперь до него много километров, и почему-то меня парализует. Эта клокочущая слепая медуза, кромсая все на своем пути, подбирается ко мне, и ее морда целиком заслоняет небо; могу ли я отвести взгляд?

– Джессика…

Я вижу ее краем глаза. Чудовищным усилием поворачиваю голову, и фигура дочери обретает четкость. Она смотрит на небеса, но лицо ее не выражает ни ужаса, ни благоговения, ни даже любопытства.

Медленно и плавно, как хорошо смазанный механизм, она опускает глаза к земле и выключает приемник. От него уже нет толку. Без остановки грохочет гром, ветер зашелся в непрерывном вое, на нас сыплются первые градинки. Если останемся здесь, через два часа оба будем покойниками. Неужели она этого не знает? Может, это какое-то испытание, и я должен доказать свою любовь к ней, встретив Бога лицом к лицу?

А может, это ничего и не значит. Может, пришло время. Может…

Джессика кладет мне руку на колено.

– Ну все, – говорит она, словно мать ребенку. – Идем в дом.

Я постоянно вспоминаю миг, когда в последний раз видел Энн. У меня нет выбора: стоит потерять бдительность, и этот момент настигает меня, замуровывает в поперечном срезе времени, застывшего намертво, когда в десяти метрах от моей жены ударила молния.

Мир обратился в слепящую плоскую мозаику из черного и белого, неподвижную, пойманную вспышкой стробоскопа. В воздухе зависли полотнища серой воды, которые вот-вот обрушатся на землю. Энн чуть впереди нас – с опущенной головой, вся исполнена четкой, как идеально сфокусированный снимок на «Кодалите»[54], решимости: она намерена непременно добраться до укрытия, что бы там ни встало у нее на пути. А потом молния прорывается темнотой, мир рывком приходит в движение со звуком, как от бомбы в Хиросиме, и горелым электрическим запахом, но глаза у меня зажмурены, взгляд все еще зафиксирован на том уходящем мгновении. Внезапная боль – в ладонь мне впиваются маленькие ноготки, и я понимаю, что Джессика не закрыла глаз, что она знает об этом мгновении больше, чем смог бы вынести я. И я молюсь, единственный раз в жизни я молюсь небу: ну пожалуйста сделай так чтобы я ошибся забери кого-нибудь еще забери меня весь город этот сраный забери только ее верни прости я не верил…

Через сорок – пятьдесят лет, если верить некоторым людям, небо может и услышать это. Для Энн уже будет слишком поздно. Слишком поздно даже для меня.

Буря все еще здесь. Всего-то проходит мимо, барабаня пальцами по земле, но все наши армированные обереги еле-еле удерживают ее снаружи. Даже здесь, в подземном убежище, стены ходят ходуном.

Меня она больше не пугает.

Давным-давно я тоже не боялся. Тогда образы в небесах были дружелюбными: снежные пики, волшебные королевства… один раз я даже разглядел там Энн. Ныне я вижу лишь нечто злобное, страшное, древнее – не скорое на гнев, но ведь и умилостивить его невозможно. За тысячи лет, что мы смотрели на облака, после всех пророчеств и видений, явленных нам, мы так ни разу и не заметили сущности, которая и в самом деле глядела на нас в ответ.

Теперь мы ее увидели.

Я гадаю, какие эпитафии будут прочитаны завтра. Какой город вот-вот раздерут на части торнадо, которых просто не должно существовать, сколько людей погибнет под очередным натиском града и битого стекла? Я не знаю. Мне даже и дела нет. Это меня удивляет. Всего несколько дней назад это что-то значило бы для меня. Сейчас же и мысль о том, что нас пощадили, едва-едва пробуждает во мне равнодушие.

Джесс, как ты можешь спать в такие часы? Ветер пытается вырвать нас с корнем, частицы Господних мозгов тарабанят по нашему укрытию, но тебе как-то удалось свернуться в углу клубочком и забыть про это все. Ты куда старше меня, Джесс; ты научилась безразличию много лет назад. Теперь твоя истинная суть почти уже и не проглядывает. Даже редкие проблески, которые я улавливаю, больше похожи на старые фотографии, смутные напоминания о том, какой ты была. Так ли сильно я люблю тебя, как говорю себе?

Возможно, я люблю лишь собственную ностальгию.

По крайней мере я помог тебе встать на ноги. Обеспечил несколько мирных лет, прежде чем все пошло насмарку. Но потом мир раскололся пополам, и та половина, в которой живу я, сокращается все сильней. Ты с такой легкостью лавируешь между мирами; все твое поколение двойственно, как амфибия. Но не мое. Больше мне предложить тебе нечего, ты во мне совершенно не нуждаешься. Скоро я начну тянуть тебя на дно.

Я этого не допущу. В конце концов, половина в тебе от Энн.

Звук моего последнего восхождения тонет в реве небесного водоворота. Интересно, что бы подумала обо мне жена? Наверное, осудила бы. Она была бойцом и никогда бы не сдалась. Сомневаюсь, что у нее за всю жизнь хотя бы раз возникала мысль о самоубийстве.

И внезапно, взбираясь по ступенькам, я понимаю, что при желании могу спросить ее прямо сейчас. Энн глядит на меня из дальнего темного угла из-под обветренных век, сквозь едва приоткрытые глаза-щелочки девочки-подростка. Окликнет ли она меня? Упрекнет ли за то, что сдался, скажет ли, что любит меня? Я медлю. Я открываю рот.

Но она смежает глаза без единого слова.

Питер Уоттс, Дэррил Мерфи

Подёнка

– Я ненавижу вас.

Четырехлетняя девочка. Пустая, как аквариум без воды, комната.

– Я ненавижу вас.

Сжатые маленькие кулачки: камера, настроенная на фиксацию движения, автоматически дала на них увеличение. Еще две следили за взрослыми, матерью и отцом, что стояли на противоположном крае комнаты. Машины наблюдали за игроками: за полмира от них Ставрос наблюдал за машинами.

– Я ненавижу вас я ненавижу вас я НЕНАВИЖУ вас!

Девочка уже кричала, ее лицо исказилось от злобы и гнева. В уголках глаз застыли слезы. Родители дергались, как перепуганные животные, ярость дочери их пугала. Они привыкли к ее буйству, но не смирились с ним.

В этот раз она хоть говорила. Обычно просто выла.

Ребенок забарабанил по слепому окну кулаками. То лишь слегка прогнулось, но тут же отпружинило, словно грубая белая резина. Редкий предмет в комнате, который отвечал на удар, который нельзя было сломать.

– Джинни, тише… – Мать протянула к ней руку. Отец, как обычно, стоял сзади: судя по его лицу, он одновременно злился, возмущался и явно не понимал, что делать.

«Опять столбом застыл, как парализованный, – подумал Ставрос, хмурясь. – Они ее не заслуживают».

Кричащая девочка не повернулась, стояла спиной к Эндрю и Ким Горавицам, бросая им вызов. У наблюдателя вид был получше: лицо Джинни находилось всего в паре сантиметров от юго-восточного датчика слежения. Он смотрел на нее и понимал, как ей больно, знал обо всех страданиях, которые Джинни испытала за четыре года своей жизни, но сейчас, глядя на эти так и не скатившиеся по щекам слезы, в первый раз увидел, как она плачет.