Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

— Да, я вас слушаю.

— Кофе остынет! Съешьте кусок чизкейка. И не нервничайте. Прежде всего, мы живем во времена мировой революции, революции духа. Нацистские газовые камеры — это плохо, но гораздо хуже, когда человек теряет духовные ценности. У вас была религиозная семья, иначе откуда вам иметь представление о Талмуде? Мои родители не были фанатиками, просто соблюдающими евреями. Что же, разве раньше были другие евреи? У моего отца был один Бог и одна жена, у мамы — один Бог и один муж.

Маша наверняка вам рассказывала, что я учился в Варшавском университете и специализировался по биологии. Я работал с профессором Волконским и участвовал в одном очень важном открытии. Фактически я сам сделал это открытие, хотя он получил, как здесь говорят, дивиденды. В действительности слава не досталась и ему. Нобелевскую премию получил один англичанин. Нам кажется, что воры есть только в Варшаве, на Крохмальной или на Смоче[85], и в Нью-Йорке, в Боуэри[86]. Чепуха. Воры есть среди профессоров, художников, даже самых великих. Обычные воры никогда не воруют друг у друга, а некоторые ученые живут только за счет воровства. Вы знаете, что Эйнштейн украл свою теорию у математика, помогавшего ему, имя которого никому не известно? Фрейд тоже воровал, и Спиноза. Собственно говоря, к делу это не относится, но я жертва подобного мошенничества.

Когда нацисты вошли в Варшаву, я сумел устроиться у них на работу, потому что у меня были письма от величайших немецких ученых, благодаря которым мне простили даже мое еврейство. Но я решил не пользоваться этими привилегиями и прошел сквозь ад. Позже я сбежал в Россию, но там наши интеллектуалы сразу же перессорились друг с другом и даже стали доносить один на другого. А большевикам только это и было нужно: ученых сразу отправили в лагеря. Я сам раньше испытывал симпатии к коммунизму, но в тот момент, когда мне довелось стать коммунистом, я разочаровался во всей системе и прямо заявил им об этом. Вы представляете, что со мной сделали.

Я пережил войну, лагеря, голод, вшей и в 1945 году приехал в Люблин. Там я познакомился с вашей Машей, которая в то время была любовницей или женой какого-то красноармейца-дезертира, который стал заниматься контрабандой и торговлей валютой в Польше. Точно не знаю, что между ними было. Он обвинял Машу в измене и еще Бог знает в чем. Не мне вам говорить, что она красавица, а несколько лет назад была еще краше. Контрабандист, должно быть, содержал ее. Во время войны я потерял всю семью. Услышав, что я ученый и все такое прочее, Маша потянулась ко мне. У контрабандиста, видимо, была другая или еще шесть таких же. Вы же понимаете, что в жизни плевел больше, чем зерен.

Маша разыскала мать, и мы все вместе уехали в Германию. Даже туда пришлось пробираться нелегально. У нас не было прав на переезд, каждый шаг был смертельно опасен. Чтобы выжить, надо было преступать закон, потому что по закону мы были обречены на гибель. Вы сами пострадали и, наверное, знаете, как все это было, хотя у каждого своя история. С беженцами невозможно нормально разговаривать, потому что, что бы ты ни сказал, они ответят, что все было ровно наоборот и что ты искажаешь факты. Каждый твердит свое.

Но вернемся к Маше. Мы приехали в Германию, нас, как и подобает выжившим евреям, заботливо отправили в лагерь. Там все жили друг с другом без обручений и венчаний. Кому тогда нужны были эти церемонии? Но Маша привезла с собой мать, и та потребовала, чтобы мы обвенчались по закону Моисея и Израиля[87]. Контрабандист, по всей видимости, дал ей развод, или она просто с ним не венчалась. Не спрашивайте меня об этом, это меня не касается. Я хотел поскорее вернуться к научной работе, религия меня мало волновала. Хупа так хупа. Беженцы сразу взялись за торговлю, точнее, за контрабанду. Американские войска привезли в Германию лучшие товары, ими и торговали. Евреи торговали везде, даже в Освенциме. Если ад существует, и там развернут торговлю. Я никого не упрекаю. А что делать в такой ситуации? С голоду помирать? Благотворительные организации оплачивали только воду для каши, а в голодные годы тоже ведь надо и питаться, и одеваться.

Но что поделаешь, если от природы я не торгаш? Я сидел дома и довольствовался деньгами, которые присылал «Джойнт». Ни к университету, ни к лабораториям немцы меня не подпускали. Была еще парочка таких же бездельников, как я, мы читали книги и играли в шахматы, но Маше это не нравилось. Контрабандист приучил ее к роскоши. Когда мы только встретились, ей польстило то, что я ученый, но долго ли живут такие чувства? Она смешала меня с грязью, начались ужасные скандалы. Ее мать, скажу я вам, праведница. Таких, как она, теперь больше нет. Она прошла через муки ада и осталась чиста. Вы мне не поверите, но на самом деле я влюбился в ее мать, не физически, а духовно. Часто ли попадаются святые люди? Машин отец тоже был приличным человеком, писателем, гебраистом. В кого она пошла, не известно. Ее постоянно тянуло развлекаться. Контрабандисты все время устраивали вечера, пьянки-гулянки. В России Маша пристрастилась к выпивке.

При нашей встрече в Люблине у меня возникло впечатление, что у Маши был только один контрабандист, но вскоре выяснилось, что она крутила романы направо и налево. Мужчины любили ее, а она любила мужчин. Слабых евреев всех уничтожили, а у выживших было железное здоровье, хотя, как теперь выясняется, им тоже досталось. Только сейчас мы пожинаем плоды происшедшего. Лет через сто будут идеализировать гетто, рассказывать, что выжившие были святыми. Большую ложь трудно себе представить. Во-первых, святые люди редко встречались в подобных местах. Во-вторых, практически все религиозные евреи погибли. У тех, кто выжил, было одно желание — выжить любой ценой. В некоторых гетто были даже кабаре. Представьте себе: кабаре! Чтобы выжить, приходилось идти по трупам.

По моей теории человеческий род ухудшается, а не улучшается. Я верю в так называемую обратную эволюцию. Последний человек на земле будет преступником или сумасшедшим…

Я предполагаю, — продолжал Леон Торчинер, — что Маша наговорила вам про меня всяких гадостей, но на самом деле это она разрушила нашу семью, а не я. Она бегала по танцам, а я, как дурак, сидел дома с ее матерью. Та плохо видела, и я читал для нее вслух Пятикнижие на идише и американские еврейские газеты. Но сколько я должен был терпеть такую жизнь? Я и сейчас не стар, а тогда был в самом расцвете сил. Я тоже начал общаться с людьми, стал искать контакты в научном мире. Из Америки приехали профессорши — здесь много ученых дам, — мною заинтересовались. Моя теща, Шифра-Пуа, сказала мне прямо: коль скоро она проводит целые дни, иногда и ночи, без тебя, ты ей ничем не обязан. Шифра-Пуа до сих пор любит меня. Мы встретились как-то на улице, она обняла меня и поцеловала. Она до сих пор называется меня «мое солнышко».

Когда настало время отъезда в Америку, Маша вдруг помирилась со мной. Визу получил я, а не она. Ее вообще хотели отправить в Палестину. Я получил визу не как беженец, а как ученый. Меня пригласили сразу в два известных американских университета. Из обоих меня впоследствии выгнали из-за интриг, о которых я сейчас не буду рассказывать, это не имеет отношения к делу. Я разрабатывал теории и совершал открытия, которые вызвали недовольство крупных компаний. Президент одного из университетов ясно дал мне понять, что они не могут допустить второго краха на Уолл-стрит. Я открыл ни много ни мало новые источники энергии. Атомной? Не совсем. Я бы назвал ее биологической. Атомную бомбу создали бы намного раньше, если бы Рокфеллер не вмешался.

Нет никаких сомнений — это так же ясно, как то, что вы видите меня сейчас перед собой, — что американские миллиардеры наняли воров, чтобы выкрасть у меня установку, которую я собирал в одиночку в течение нескольких лет. Если бы эта установка заработала — а от этого меня отделял всего лишь шаг, — тогда бы все американские нефтяные компании обанкротились. Мои инструменты и материалы не имели никакой ценности для воров. Меня тоже хотели купить. Мне и сейчас вставляют палки в колеса и не выдают американские документы. Вы можете десять раз в день плевать в лицо Дядюшке Сэму, а он, как говорится, будет делать хорошую мину при плохой игре. Но дотроньтесь до его акций, и он превратится в тигра…

Так о чем это я? Да, Америка. Что бы Маша делала в Палестине? Ее бы наверняка отправили в лагерь для беженцев, ничуть не лучший, чем тот, что был в Германии. Ее мать больна, и тамошний климат она бы точно не перенесла. Я не строю из себя праведника. У меня уже тогда была женщина, которая требовала, чтобы я развелся с Машей. Она была американкой, вдовой миллионера. Она готова была оборудовать для меня отдельную лабораторию, чтобы я не зависел от университетов. Но время для развода еще не пришло. Всему нужно время на созревание, даже раковой болезни. В действительности я уже потерял доверие к Маше, но, как видно, любовь не обязательно должна основываться на доверии. Однажды я встретил школьного товарища, и тот мне прямо сказал: «Можно справиться с ревностью. Со всем можно справиться, кроме смерти».