Барон и рыбы - Петер Маргинтер

— А добрые духи? — предположил Симон.

— А духов не целуют. Даже в щеку.

Симон оставил при себе вычитанное у Кирхера о суккубах{102} и инкубах{103}. С дамами не принято говорить на такие темы. К тому же это не обязательно добрые духи.

***

Когда они вернулись в Дублонный дом, барон сидел чернее тучи во дворе на каменной скамье. Теано кивнула Симону и исчезла в доме.

— Симон, пришла телеграмма, — поведал барон замогильным голосом.

— Ответ из Киллекилликранка?

— Все пропало, — простонал барон, — читайте!

Он подал Симону измятый листок, скромный памятник почтовой орфографии: «Ниудача как ожедали позравляем спасением фергюс маккилли».

— Да, это конец! О, мои коллекции!

Симон покачал головой и щелканьем языка попытался выразить сочувствие.

— Труды всей моей жизни пожраны выдрами!

Барон выпрямился и в отчаянии вцепился в ручку прислоненной к скамье метлы. Симон не знал, что и сказать. Невыразимая боль, причиненная его хозяину в некотором смысле новой и, вероятно, окончательной потерей, делала все слова мелкими и ненужными.

— Есть ли новости о поющей рыбе? — спросил он наконец.

— Чушь какая-то, — раздраженно проворчал барон. — Бургомистр прислал курьера с извещением, что я наклеил на прошение меньше марок, чем положено. Табачная лавка, где продаются марки, уже закрыта. Завтра с утра займитесь этими дурацкими бумажками, зайдите в ратушу и сделайте все остальное. Марки номиналом в три песеты: Его Величество на голубом фоне.

Грустно улыбаясь, барон кивнул Симону и раздавил жучка, ползшего вверх по ручке метлы: ни в чем не повинное испанское насекомое заплатило жизнью за бесчинства австрийских выдролюбов. Симон понял, что дел для него пока нет. И поспешил убраться в свою комнату.

***

Из окна своего кабинета, мрачной, завешенной темно-красными и зелеными драпировками комнаты, посреди которой в наполненном морским песком медном котле покоился граненый хрустальный шар, Саломе Сампротти с непроницаемым видом наблюдала за бароном, обхватившим руками голову и вновь усевшимся на скамейку. По истечении долгих медлительных минут он поднялся и усталыми шагами направился к маленькой дверце, скрывавшей ведущую в его апартаменты винтовую лестницу. Госпожа Сампротти удовлетворенно фыркнула и задернула штору.

В башенке все окна были настежь. На севере враждебно возвышалась синяя зубчатая стена гор, в четвертый день творения отделившая по прихоти Создателя Иберию от Европы. Где-то там, среди теснин и ущелий, чернел в фиолетовых скалах вход в пещеры Терпуэло. Нам понадобятся карбидные фонари, подумал барон. Заменит ли поющая рыба Кройц-Квергейму holofax armatus, украшение коллекции, уникальный экземпляр, чье заспиртованное тело скорее всего уже растерзано и пожрано во время одной из разнузданных оргий выдр? Сможет ли она перевесить все те сокровища, те разоренные коллекции, что собраны наукой, прилежанием и деньгами в озерах, реках и морях за этими и многими другими горами?

Должно быть, продолжал размышлять барон, мне судьбой было назначено отринуть все то грубо-материальное, что составляет коллекции музеев, и в уединении тихих пыльных библиотек и архивов научных обществ обрести непреходящую славу ихтиологического Линнея{104}, Бюффона{105} и Брема.

Поющая рыба! Если только она существует на самом деле (а в этом барон был уже почти уверен), то все потери и убытки были для тайного князя моря, наместника Нептуна, недорогой платой близоруким недоброжелательным современникам. Гибель коллекций Кройц-Квергейма бьет по этой черни, она — одна из составляющих ее гибели, предвестие Страшного Суда, на который будут призваны все мерзкие выдры.

Конечно, неудавшаяся авантюра — удар для Маккилли. В одной из витрин дядюшки Карла Антона, собиравшего не только картины, но и медали, на темно-красном бархате покоилась серебряная медаль, отчеканенная в память о гибели Великой Армады{106}. Yehova flavit et dissipati sunt.[20] О, сколь предосудительное успокоение — приписать СОЗДАТЕЛЮ непредсказуемость игры стихий. На другой медали стояло Г о с п о д ь п о к а р а е т А н г л и ю, а на ее аверсе{107} германский император Вильгельм{108} целился острыми кончиками усов в австрийского императора Иосифа{109}, левая бакенбарда которого вяло свисала ниже голого подбородка. Безобразие! Разве можно осуждать выдр за то, что они любят рыбу? Такие уж у них вкусы! Тут рыба, там выдры, а Создатель веселится втихомолку. Удар для Маккилли, но добро, за которое идет борьба, весьма относительно. Деньги и власть для Маккилли, рыбы для Элиаса Кройц-Квергейма: неправый союз. Господь рассудил в пользу выдр.

— Ах, все вздор! — в гневе воскликнул барон и топнул ногой. Башенку наполнило эхо. Он так хватил оконной рамой, что только стекла задребезжали, поднял люк и позвонил. Пепи уже стоял на нижней ступеньке.

— Доктора сюда, — спокойно распорядился барон.

Симон сидел у себя и при красном свете заходящего солнца листал поэтический сборник Козегартена.

И под лунными лучамиПоспешил я вдоль хлебовЛюбоваться светлячками,Слушать хор перепелов.

Он глядел на холмы, тихие рощи и бархатные луга, на которых благоухало сушившееся сено последнего укоса. Над трубами Пантикозы вился дым, и в неверном свете заката казалось, что дома разводят пары перед длинным плаваньем через ночь. Однако там всего лишь стряпали ужин.

Симон высунулся из окна, чтобы лучше слышать, как поет перепел. В саду, спускавшемся зелеными террасами к лежавшему внизу городу, стрекотали два кузнечика. Скрипнула дверь. Голос Теано, не видимой за покрытыми мелкой листвой гибкими ветвями плакучей ивы, приказал нарвать салату и поглядеть, не будет ли к завтраку редиски. Потом из-за ивы появился немой с двумя лейками и поплелся к большой бочке, куда стекала вода из жестяных водосточных труб. Вдруг у стены георгинов высотой в человеческий рост показалась босая Теано и нарезала пылающий букет. Симон отложил книжку стихов на пюпитр и присел на подоконник.

В молочном вечернем свете Теано стала чуть ли не красавицей, цветком, разумеется, более скромным, чем самодовольные георгины, скорее всего — лиловатым осенним бессмертником. Несмотря на очаровательных кузин, с которыми бедняжка, естественно, и сравниться не могла, она показалась обычно разборчивому доктору из Вены столь желанной, что охотнее всего он молодецким прыжком прыгнул бы вниз и утащил ее в георгины. Такое часто приходит в голову, если твоя комната — на втором этаже, а объект столь бурного поклонения скрывают сумерки и различить его можно лишь прищурившись. Вот она обернулась, подняла глаза и махнула букетом, светившимся, как красный железнодорожный фонарь. Перепела сменили часы на церковной башне. В дверь постучал Пепи и позвал Симона к барону.

***

Барон по-прежнему был очень мрачен. Он велел Пепи подавать холодный ужин. Между мясом и липовым чаем он разъяснил Симону, с каким ходатайством намерен обратиться к австрийскому правительству: пусть ему выдадут или сохранят для него личные вещи — разные сувениры, семейные портреты, не имеющие особой художественной ценности, семейный склеп на кладбище в Хитцинге («А то, если я этого не оговорю специально, мерзавцы покусятся на золотые зубы моих покойных родителей!») и рукописи, не имеющие ценности ни для кого другого.

— Но г-н барон, это же капитуляция! — возразил Симон. — Клянусь вам как юрист, что все, причиненное вам, противозаконно, это вопиющая несправедливость. Обратитесь в суд, потребуйте расследования! Право на вашей стороне! До сих пор я считал своей обязанностью молчать и сносить все вместе с вами, но сотней гульденов в месяц мне рот не заткнешь! Экспедиция на шарах была чистым безумием! А теперь вы готовы сдаться только потому, что провалилась эта дурацкая авантюра? Не имею ничего против, если вы зароете топор войны — это для него самое лучшее применение — но в цивилизованном государстве есть и другие пути!..

Он разошелся и чуть ли не кричал, пока хватало воздуха.

— Не размахивайте вилкой, Симон, — спокойно сказал барон, — это вульгарно.

Симон взял себя в руки и положил вилку рядом с тарелкой.

— Видите ли, Симон, — продолжал барон, — я еще не так стар, но начинать жизнь сначала мне уже поздновато. Что вы толкуете мне о судах и законах, юрист вы несчастный! Завтра законы будет писать народ, а завтрашний народ — выдры. Мне нужно место, где я смогу без помех работать. Возможно, мне позволят поселиться где-нибудь, где для выдр слишком пусто и скучно. Где-нибудь в Австрии. Как ни гротескно это звучит в моем положении, но я патриот! Моя семья живет в Австрии с конца восемнадцатого века, я провел там юность и большую часть зрелых лет, в Вене пережил первый успех. Я хочу выторговать кусочек родины. Противник, с которым я заключаю мир, сильнее меня.