Старые друзья - Санин Владимир Маркович

В прошлом у нас сложилось так: если на какую-либо книгу критика дружно набрасывалась, рвя автора на куски, читатели столь же дружно за ней охотились; официальное неодобрение было лучшей рекламой, достаточно вспомнить новомирские публикации шестидесятых годов.

Учитель, которого яростно ругали, приобрел широкую популярность и у учеников, и у родителей, которые всеми правдами и неправдами добивались перевода своих детей в Мишкины классы. Как известно, подобные вещи меньше всего на свете радуют коллег, а директриса тоже преподавала литературу.

— Вы растоптали программу! — гневно обличала она. — Расскажите во всеуслышание, чем вы заняли часы, предназначенные для «Евгения Онегина»!

— Читали и обсуждали «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, — признавался Мишка.

— Почему вы это сделали?

— Никто увлекательнее и поэтичнее не доказал, что «Евгений Онегин» гениален, как и его создатель.

— Все слышали? А «Отцы и дети»? Не стесняйтесь, поведайте!

— Страсти, разгоревшиеся вокруг романа, невозможно понять без Писарева, — охотно признавался Мишка. — На уроках мы вели споры вокруг его статей, а роман ученики читали дома.

— Половина ваших учеников не знает наизусть стихотворений великих поэтов!

— Для того чтобы проникнуться красотой поэзии, не обязательно зубрить ее наизусть, лучшее запомнится само собой.

— Вы превратили класс в дискуссионный клуб!

С этим обвинением Мишка соглашался, да, в дискуссионный клуб. Ну и чем плохо, что ученики яростно спорят, не слыша звонка и надолго задерживаясь, если урок по расписанию последний? Да, он за споры, он даже подбрасывает хворосту в костер, обостряя их и под конец оставляя большой знак вопроса: думайте, сомневайтесь, отстаивайте свое, личное! Лишь собственное мнение придает прелесть мысли, как соль придает вкус пище, а какая другая литература в мире дает больше поводов для споров и мучительных раздумий, чем русская XIX века и начала XX? Роль учителя здесь сводится к роли русла горной реки, которое сдерживает и направляет бурный поток, свое мнение учитель высказывает, но никому не навязывает. И не надо навязывать, потому что даже самые великие умы человечества редко соглашались в чем-либо между собой, и требовать, чтобы каждый думал, как ты, не то же ли самое, что требовать, чтобы каждый одевался, ел и пил, как ты? Нас десятилетиями учили верить только в абсолютные истины, давайте же учиться сомневаться! Если все «за» — значит, это не истина, недаром в одном древнем государстве был обычай, по которому закон, принятый единогласно, автоматически считался недействительным. А кто без раздумий принимает чужое мнение, кто не ведает сомнений, тот может быть лишь слепым исполнителем чьей-то воли, далеко не всегда доброй…

Таково было Мишкино кредо; боролся за дело и свои убеждения — орел, лично за себя — мокрая курица: противоречие, которое не так уж часто наблюдается в нашем меркантильном мире. И Мишкина карьера, если таким словом можно назвать тридцать восемь лет учительствования, закончилась закономерным финалом: директриса едва дождалась его юбилея, который пышно отметила, вручила ценный подарок — сборник трудов Академии педагогических наук, и поздравила с выходом на пенсию, о которой Мишка и думать не думал. И вот уже два года он получает свои сто шесть рублей в месяц и по нескольку часов в день консультирует на дому учеников, получая за это по анонимным доносам гигантские деньги.

А начался наш вечер с воспоминаний.

Размышляя о всякой всячине, я как-то вцепился в одну мысль, обкатал ее со всех сторон и пришел к выводу, что решающую роль в судьбе человека, помимо случая, которому я тоже придаю колоссальное значение, имеет по крайней мере один свободный волевой поступок. Это как дорога: пойдешь налево — одна судьба, направо — другая; если обострить: пойдешь налево — опасно, но благородно, направо — безопасно, но бесчестно.

Давайте разберем один Мишкин поступок, и вы поймете, почему мы полсотни лет «неразлейвода» и будем горевать друг у друга на похоронах. В тридцать седьмом Мишкиного отца сажают и губят, чтобы через восемнадцать лет прислать справку с печатью и извинением. Но сыну «врага народа» пришлось плохо, кое-что я уже об этом рассказывал, и если бы не Василий Матвеич, Мишкина жизнь могла бы пойти вразнос. Дело в том что школьные горлопаны, не только Бычковы и Лыковы, а куда более авторитетные и власть имущие из педсовета, потребовали, чтобы Мишка отрекся от отца. Тогда это было в высшей степени патриотично — о таких достойных восхищения детях все газеты писали и цитировали: «Я, такой-то, заявляю, что врага народа Имярек отцом своим больше не считаю, отрекаюсь от него и горячо благодарю славные органы НКВД за раскрытие его злодейской деятельности, направленной на подрыв строительства социализма в нашей стране и лично против великого вождя народов товарища Сталина». Полистайте старые подшивки, найдете.

И вот десятилетнего Мишку, щуплого и тогда еще единственного очкарика в нашей компании, вызвали на педсовет. Василий Матвеич хмуро молчал, а вела заседание завуч Виктория Петровна, решительная, волевая и очень партийная женщина, из тех, кто всей душой проникся теорией вождя об усилении классовой борьбы по мере нашего движения к светлому завтра. Начала она многообещающе.

— Почему ты четыре дня не сообщал, что твой отец арестован как враг народа?

— Мой отец хороший и честный человек, — сказал Мишка.

— Значит, органы НКВД и товарищ Ежов ошибаются, а ученик четвертого класса Гурин их за это осуждает? — проникновенно спросила Виктория Павловна.

Мишка подавленно молчал.

— Припомни-ка, чье имя носит твоя пионерская дружина?

— Пионера Павлика Морозова.

— За что Павлика Морозова оплакивала вся страна?

— За то, что он донес на отца и был за это убит кулаками.

— Не донес, а честно сообщил! Может быть, ты считаешь, что Павлик Морозов поступил неправильно?

Мишка молчал.

— Повторить?

— Я могу сообщить про отца только то, что он хороший и честный человек.

— А если бы ты узнал, что он вредитель? — набросила удавку Виктория Павловна. — Ты поступил бы, как Павлик Морозов?

— Нет, — твердо ответил Мишка. — Мой отец не был вредителем, я всегда буду его любить и верить ему.

— Все ясно, товарищи? — подытожила Виктория Павловна. — Яблочко от яблони недалеко падает. Можешь Гурин больше в школу не являться.

В первый же вечер мы с Андрюшкой и Птичкой пришли к Мишке, молчаливому, удрученному и повзрослевшему. Он сказал, что мама устроилась уборщицей в контору и голодать они не будут, а он немного подрастет и пойдет на завод учеником. Мы предложили свой план: мы будем приносить ему домашние задания и контрольные, чтобы он пока учился самостоятельно. Тем более что речь шла об арифметике, остальные предметы, особенно историю, Мишка знал замечательно. Его отец, влюбленный в книги человек, научил сына читать в четыре года, и к своим десяти Мишка прочитал больше многих старшеклассников, а Пушкина не только стихи, но и прозу почти всю проглотил (отсюда и прозвище — пушкинист).

А на третий день к Мишке пришел Василий Матвеич.

— Ты, Мишка, вот что, — сказал он, — не вешай нос, посиди еще дома с недельку, заболел вроде, а потом начинай ходить в школу. На уроках русского не высовывайся, не будет замечать тебя Виктория Павловна — бог с ней, пусть не замечает, а если кто начнет приставать с Павликом Морозовым, молчи и пяль глаза, будто язык ко рту присох.

— А она меня с уроков не выгонит? — спросил Мишка.

— Теперь, наверное, не выгонит, — ответил Василий Матвеич. — У нее самой неприятности, позавчера брата посадили. Только об этом…

— Понимаю, Василий Матвеевич.

— И о том, что я у тебя был…

— Понимаю.

— Вот и хорошо, что понимаешь. Время, сынок, сложное…

— И ушел, святой человек, трижды раненный в гражданскую войну в борьбе за власть, которая перерождалась на его глазах. У Мишки висит его портрет, сделанный по фотокарточке, которую комбат Василий Матвеич прислал жене с фронта. Погиб он в сорок четвертом в Польше, и Мишка чтит его память. Так что всякие люди были в тридцатые годы, и очень плохие, и очень хорошие. Молчали или «ура» кричали? Да, в основном так. Но и молчать можно по-разному. Вот Василий Матвеич молчал или нет, если он спас от изгнания из школы, кроме Мишки, еще нескольких детей? А ведь рисковал, и сильно рисковал: покровитель детей врагов народа! Я бы такое молчанием не назвал.