Старые друзья - Санин Владимир Маркович

— Эх, Григорий Антоныч… — вздохнул Юрий Николаич, — не так все просто, как вы думаете. Помните библейскую притчу, как Моисей сорок лет водил евреев, бежавших из египетского плена, по Синайской пустыне? Моисей просто ждал, чтобы вымерло поколение, побывавшее в рабстве! Чтобы в обетованную землю пришли люди, родившиеся свободными! Неужели не видите, как историки, философы, социологи хватают друг друга за глотки? Да и писатели тоже — идейная борьба! И будут хватать, потому что тех, кто разрушает пьедесталы, не так уж намного больше, чем тех, кто скучает по старым порядкам. Ну, допустим, напишу я всю правду, какой ее вижу, а вы же первый поднимете крик, что я перевертыш и приспособленец, поскольку всю жизнь писал обратное. Единожды солгав, кто тебе поверит, а мы лгали десятилетиями! Подождем, пока наше поколение вымрет, будущие Ключевские и Соловьевы сегодня ходят в коротких штанишках, правду суждено сказать им… А я им помогу!

Юрий Николаич подошел к письменному столу и вытащил из ящика толстую папку.

— Обратите внимание на дату, — он протянул мне папку, — начато пятого апреля 1953 года, через месяц после похорон Сталина… Кстати, мы редко вспоминаем, что в один день с ним умер великий Сергей Прокофьев! Даст бог, пройдет время, и в этот день будут поминать именно Прокофьева… Я как-то вам рассказывал, что имел доступ к сверхважным и сверхзакрытым документам. Над этой рукописью я работал пятнадцать лет.

— «Сталин. Жизнь и смерть тирана», — прочитал я. — Дайте на денек, хотя бы на ночь.

— Не дам.

— Почему?

— Архив Сталина еще закрыт.

— Так напечатайте ее, черт возьми!

— Я же вам сказал, что архив еще закрыт.

— Хотя бы попробуйте!

— И не подумаю. И знаете, почему? — Юрий Николаич невесело усмехнулся. — А вдруг ее напечатают? Не делайте круглые глаза, именно того, что ее напечатают, я и боюсь. Да, боюсь: сталинистов хоть пруд пруди, а у меня дочки, внучата…

— Мне жаль вас, Юрий Николаич.

— А мне, думаете, самого себя не жаль? Пятнадцать лет работы, уникальные документы, с которыми знакомы единицы… А разве Пимен свою летопись напечатал? Но ею, вспомните, воспользовался Пушкин! А, к дьяволу! Хотите забавный эпизод?

А чего мне его, с другой стороны, жалеть? Всю свою жизнь пускал мыльные пузыри, но прожил ее вполне благополучно, был не раз обласкан и награжден; ну а то, что не использовал единственного шанса что-то после себя оставить, я и вовсе не могу оправдать: даже трусость должна иметь разумные пределы.

Эпизод тем не менее я слушаю с вниманием.

— Итак, жили-были три академика, — начал Юрий Николаич, — из самых в свое время известных и авторитетных. Не философы — львы, Сократы! Пожалуй, Сократа беру назад, слишком для него много чести, он все-таки академиком не был и персональной машины не имел; лучше львы и мудрецы, какие бухарскому эмиру и не снились. Чуть вождь приоткрывал рот — не просто восторги вроде «о великий и несравненный!», а теоретические обоснования. Крупнейшие в мире специалисты по четвертой главе «Краткого курса истории партии»! Как известно, в этой главе вся философия подана, как таблица умножения, никакие тебе Спинозы и Гегели не нужны, все разжевано, ясно и до изумления вульгарно. Ну что-то вроде американского издания «Войны и мира» на двадцати страничках — было такое, для занятых людей, которым некогда было засорять мозги размышлениями. Знаменитая четвертая глава, азбука диалектического материализма, его вершина! Единственный недостаток — мала по размеру, автор при всей его гениальности разогнаться не сумел, философом он был довольно примитивным. И вот три академика разбавляют четвертую главу целым Байкалом пресной воды и создают на этой основе учебник марксистско-ленинско-сталинской философии, который заслуживает благожелательного кивка самого Хозяина и первую премию его имени. Каково?

— Пока ничего забавного, — проворчал я. — Обыкновенные прохвосты.

— Ошибаетесь, — возразил Юрий Николаич, — стать академиками по общественным наукам в то время могли лишь прохвосты незаурядные. Я же подчеркивал — львы! Однако согласен, начало этой истории достаточно банальное, зато концовка достойна пера Вольтера! Итак, получили они Сталинскую премию первой степени, тысяч, кажется, двести по старому счету, и что же с этой

огромной суммой делать? Разделить на три части, приобрести всякое барахло или положить на сберкнижки? Так бы поступили прохвосты, как вы говорите, обыкновенные, а наши же решили денежный капитал обратить в политический. Жили они на окраине академического поселка, на их дачах дорога кончалась, образуя, как кто-то удачно сострил, «философский тупик»; и вот новоиспеченные лауреаты задумали и осуществили политически грамотную и идеологически выдержанную идею: на полученную денежную премию заказали известному скульптору бронзовую фигуру вождя и водрузили ее на пьедестал у своих дач. Патриотизм, верность идеалам, любовь и преданность! Сталин, говорят, растрогался до слез; впрочем, думаю, что скорее усмехнулся и процедил про себя: «Подхалимы… Подхалимы, но полезные». Между тем академики насадили вокруг пьедестала цветы, сдували с бронзового идола пылинки… Казалось бы, благородный пример грядущим поколениям на века, но люди смертны, даже бессмертные, наступает март 1953-го, потом двадцатый съезд, постановление о культе личности, последующие события — и портреты, изваяния вождя настоятельно рекомендовано убрать к чертовой матери. Вот тут-то и потребовалось бы перо Вольтера! Владельцы идола, страшно обеспокоенные, бегут в сельсовет, возмущаются: обратите внимание, торчит у наших дач бронзовое пугало, пейзаж портит, требуем убрать. А сельсовет: извините, но политически вредное пугало — ваша личная собственность, убирайте за свой счет. Пришлось снова сбрасываться, нанимать тракториста, и при огромном стечении чрезвычайно довольного редкостным зрелищем народа предводитель львов дрожащей старческой рукой святотатственно набросил петлю на шею идолу, тракторист весело рванул за рычаги и поволок нужный стране цветной металл на пункт вторсырья. Погодите, еще один эпизод! Вы сто раз проходили мимо Дома правительства, ну, трифоновского «Дома на набережной» у кинотеатра «Ударник», откуда во второй половине тридцатых годов известных всей стране жильцов переселили в лагеря. В свое время дом, как невеста цветами, был напичкан изваяниями вождя, которые, как мы уже установили, Никита Сергеич велел убрать. Чтобы не слишком надрываться, дворники просто перетащили бюсты на балюстраду у крыши, откуда они с улицы не были видны, и на этом успокоились. И вот однажды киношники забрались на эту самую балюстраду, с которой открывался эффектный вид на Кремль, стали готовить съемку — и замерли, ошеломленные сказочно-неправдоподобным зрелищем. Бюсты вождя, вселявшего в души людей восторг, ликование, ужас и трепет, обнаглевшие от безнаказанности жильцы приспособили для совершенно уж низменных целей: навесили веревки и сушили трусы, рубашки, кальсоны… Попробуйте сказать, что не впечатляет! Воистину: от великого до смешного один шаг!

— Впечатляет, — согласился я, — но дайте почитать рукопись.

— Не раньше, чем через год-два.

— А если я за эти годы скончаюсь? Будете мучиться угрызениями совести.

— Ничего, вы мне сами доказали, что она у меня дубленая.

— Вам не так аккуратно будут приносить переводы.

— Это уже существенней… Ладно, я подумаю.

— Кто-нибудь знает про рукопись?

— Два-три человека.

— Лыков, ваш сосед, случайно не знает?

— Этого еще не хватало! С этим парнем я беседую только о погоде.

— Эх, растравили душу! А если не вынося — у вас дома?

— Я же сказал, что подумаю.

— Спешите, пока я жив!

На сем мы расстались, и я поспешил с доставкой к другим клиентам.

Накаркал, да еще как! Выйдя из лифта, я увидел двух парней, настроенных весьма решительно. В руках у одного сверкнул нож.

— Дыши спокойнее, дед, — сказал тот, кто с ножом. — Дай на память сумку.

Лезвие слегка коснулось живота — очень неприятное ощущение.