Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Этот, я уверена, только что из тюряги.

Я продолжаю исследовать его «недуг» – дело в том, что я провожу медицинское исследование, а не в том, что он меня интересует, и не в том, что я с ним флиртую или типа того.

– Вот если бы ты оказался в комнате с Кнопкой, ну, той самой, которая активирует ядерную бомбу, что приведет к концу света. Только ты и она, человек и кнопка, ты бы нажал? Вот так вот, ни с того ни с сего.

Я опять слышу этот чудесный непринужденный смех.

– Тыдыщ, – говорит он, изображая взрыв руками.

Тыдыщ, точно.

Он пристегивает шлем к багажнику мотоцикла, а потом снимает с руля кофр с фотоаппаратом. Фотоаппарат. У меня на него немедленная реакция, как у собаки Павлова, вспоминается тот день в церкви, когда он смотрел на меня через объектив и что я при этом почувствовала. Я опускаю взгляд, плохо, что я со своей бледной кожей так легко краснею.

– А зачем ты к рок-звезде ходила? – интересуется он. – Хотя дай-ка угадаю. Хочешь, чтобы он взялся тебя учить, как и каждая вторая художница из Института.

Вот это было подло. И он что, думает, что я учусь в городе, в Институте? Что я в колледже?

– Он согласился, – победоносно отвечаю я, проигнорировав этот выпад. – Никому другому, девушке или нет, не нужна его помощь так, как мне, чтобы наладить отношения с умершей матерью. У меня уникальная ситуация.

– Да? – Он дико доволен. – Молодец. – Я снова попадаю в прожектор его взгляда, и у меня так же, как и тогда, в церкви, начинает кружиться голова. – Просто невероятно. Ты молодец. Он уже очень и очень давно не берет учеников. – Я начинаю нервничать. И он тоже. Тыдыщ, бум, капут. Пора уходить. Но для этого надо двигать ногами. Шевелись, Джуд.

– Повезло, – говорю я, стараясь не споткнуться, когда прохожу мимо него. Руки я запустила поглубже в карманы, одной схватилась за луковицу, а другой – за мешочек с защитными травами. – Тебе бы, кстати, эту штуку на попрыгун поменять. Будет куда безопаснее. – «Для женского пола», – думаю я про себя.

– Что это за попрыгун? – спрашивает он у моей удаляющейся спины. Я не замечаю, насколько нереально мило звучит в его исполнении слово «попрыгун» с английским акцентом.

Я отвечаю, не оборачиваясь:

– Это какое-нибудь большое резиновое животное, на котором можно прыгать. Держишься при этом за уши.

– А, да, хоппер. – Он снова смеется. – В Англии это называется хоппером. У меня был зеленый! – кричитон мне вслед. – Динозаврик, я звал его Годзиллой. Я очень оригинально мыслил. – А у меня была фиолетовая лошадка по имен Пони. Я тоже мыслила оригинально. – Ладно, рад был встрече, хотя и не знаю, кто ты такая. Фотки вышли блестящие. Я несколько раз заходил в церковь, искал тебя. Думал, вдруг ты посмотреть хочешь.

Он меня искал?

Я не поворачиваюсь; щеки просто горят. Несколько раз? Спокойствие. Спокойствие. Я вдыхаю и все еще не смотрю в его сторону, но поднимаю руку и машу ему так же, как он помахал мне в прошлый раз. И он опять смеется. О, Кларк Гейбл. А потом кричит:

– Эй, погоди немного.

Я думаю, может, не слушать, но импульс оказывается сильнее (видите?), и я оборачиваюсь.

– Я только что понял, что у меня тут лишний, – говорит он и достает из кармана своей кожаной куртки апельсин. И бросает мне.

Нет, это шутка какая-то. Или на самом деле? Апельсин! Тот самый, против которого лимон:

Если мальчик угощает девочку апельсином, ее любовь к нему приумножится.

Апельсин приземляется в мою раскрытую ладонь.

– О, нет, – отвечаю я и бросаю его обратно.

– Странная реакция, – говорит англичанин, поймав его. – Однозначно странная. Я, пожалуй, еще раз попробую. Угостить апельсином? У меня есть один лишний.

– Вообще-то, я хотела бы угостить тебя апельсином.

У него выгибаются брови.

– Нет, все хорошо, конечно, но он, блин, не твой, чтобы им угощать. – Англичанин поднимает его в руке, улыбаясь. – Это мой апельсин.

Вероятно ли такое, что я нашла единственных двух человек в Лост-коуве, которым со мной весело, а не стрёмно?

– А если ты угостишь им меня, а я тогда угощу тебя – нормально?

Да, сейчас я флиртую, но это необходимо. И блин, это как с ездой на велосипеде.

– Ну ладно. – Парень подходит ко мне, близко, настолько, что я при желании могла бы поднять руку и провести пальцем по его шрамам. Они как два шва, сделанные наспех. А еще я вижу, что в его карем глазу есть брызги зеленого, а в зеленом – брызги коричневого. Их как будто нарисовал Сезанн. Глаза в стиле импрессионизм. А ресницы черные, как сажа, очень изыскано. Он подошел так близко, что я могла бы погладить его сияющие спутанные каштановые волосы, провести пальцем по едва заметным паучкам-морщинкам на висках, по настораживающим темным теням, что лежат под ними. По этим красным атласным губам. Я как-то не уверена, что у других парней они такие же яркие. И я точно знаю, что лица у них не настолько красочные, не настолько выразительные и полные жизни, не настолько восхитительно самобытные, не настолько налиты мрачной и непредсказуемой музыкой.

ХОТЯ, БЛИН, Я НИЧЕГО ЭТОГО НЕ ВИЖУ.

Как и того, что он так же пристально рассматривает мое лицо. Мы с ним как две картины, которые висят на противоположных стенах и пялятся друг на друга. Я не сомневаюсь, что уже видела эту картину. Но где и когда? Если бы мы пересекались лично, я бы запомнила. Может, он похож на какого-нибудь актера? Или музыканта? Волосы соблазнительные – точь-в-точь как у музыкантов. Как у басистов.

Кстати сказать, дыхание переоценивают. Мозг может обходиться без кислорода целых шесть минут. Прошло уже три.

– Ну, – говорит он, – перейдем к делу. – И протягивает мне апельсин. – Ты, хоть я и не знаю, кто ты такая, хочешь апельсин?

– Да, спасибо, – отвечаю я, беру и спрашиваю: – А ты, хоть я и не знаю, кто ты такой, хочешь апельсин?

– Нет, спасибо, – он прячет руки в карманы. – У меня еще есть.

У него на лице воцаряется настоящий ад, когда губы изгибаются в улыбке, а потом в один миг он уносится прочь по дорожке, вверх по ступенькам и скрывается в студии.

Не так быстро, дружок.

Я подхожу к мотоциклу и кладу апельсин в шлем.

Потом, изо всех сил держа себя в руках, стараюсь не запеть – он же искал меня в церкви! Несколько раз! Возможно, хотел сказать, что имел в виду под словами: «Ты – она». Я направляюсь домой, проклиная себя за то, что так разволновалась и не подумала спросить, какое он имеет отношение к рок-звезде. И как его зовут. И сколько ему лет. И кто его любимый фотограф. И…

Так.

Прекрати.

Это.

Я останавливаюсь. Вспоминаю. Бойкот – это не шутка. Это жизненная необходимость. Нельзя об этом забывать. Просто нельзя. Особенно сегодня, в тот день, когда произошла катастрофа.

Да и ни в какой другой день.

Если уже познакомился с несчастьем, становись кем-то другим.

Что мне нужно, так это сделать скульптуру и наладить отношения с матерью.

Что мне нужно, так это выразить свое желание руками.

Что мне нужно, так это к утру съесть все лимоны в городе.

На следующий день я уже быстро шагаю по мрачному заплесневелому коридору студии Гильермо Гарсии, потому что на мой стук никто не открыл. Я вся потная, нервная и заново переосмысливаю последние шестнадцать лет своей жизни. Под мышкой у меня портфолио из ШИКа – битые вазы и автопортреты. Оно существует-то лишь по той причине, что с нас требуют постоянно фотографировать каждую работу в развитии. У меня эти серии фотографий дикие, они точно не послужат рекламой моих способностей – это скорее похоже на фотоотчет из магазина керамики после землетрясения.

Прямо перед входом в почтовую комнату я слышу голос с английским акцентом, и у меня в груди сразу же начинает играть вся ударная секция. Я отхожу к стенке, пытаясь унять этот грохот. Я надеялась, что не застану его. И также надеялась, что застану. И еще надеялась, что перестану надеяться, что застану его. Но я подготовилась.

Если носить при себе огарок свечи, то и возникающее чувство любви затухнет.

(В переднем левом кармане.)

Намочите зеркало уксусом, чтобы избежать нежеланного внимания.

(В заднем кармане.)

Чтобы положить конец сердечным пристрастиям, носите на голове осиное гнездо.

(Я не настолько в отчаянии. Пока.)

Но, увы, к такому я, наверное, все же оказываюсь не готова: я слышу звуки полового акта. Легко узнаваемые. Стоны, вздохи, нашептывание всяких непристойностей. Поэтому дверь никто не открыл? Голос с английским акцентом: «О боже, как хорошо-то. Офигеть, просто су-у-упер. Это лучше всякого наркотика, реально любого. Это лучше всего». И после этого долгие стоны.

Потом застонал более глубокий голос, вероятно, Гильермо. Они любовники! Разумеется. Какая же я дура! Англичанин – любовник Гильермо, а не потерянный в детстве сын. Хотя когда он фотографировал меня в церкви, он совсем не казался геем, да и во время вчерашней беседы за дверью тоже. Он так смотрел… Или я неправильно все трактовала? Или, может, он бисексуал? А почему у Гильермо творчество настолько выразительно гетеросексуальное?