Марион Фай - Энтони Троллоп

— Это неправда, — сказала маркиза. — Зять мой принимает лучшее общество целой Европы.

— Так было, когда мой сын и моя дочь находились под его кровлей.

— Гэмпстед не член ни в одном из лондонских клубов, — ввернула мачеха.

— Тем лучше, — сказал отец, — насколько я имею понятие о клубах… Готбой на днях проиграл тысячу четыреста фунтов в «Пандемониуме»; и откуда взялись деньги, которые спасли его от исключения?

— Это очень старая история, — сказала маркиза, которая знала, что муж ее и Гэмпстед сложились, чтобы спасти юношу от позора.

— А между тем, вы ставите мне в упрек, что Гэмпстед не член никакого клуба! Нет клуба в Лондоне, в который он не мог бы попасть завтра, если б только записался.

— Что бы ему попытаться записаться в Карльтон-клуб, — сказала милэди, которой отец, брат и все кузены принадлежали к этому аристократическому и исключительному политическому кружку.

— Я бы от него отрекся, — сказал все еще либеральный маркиз, — т. е. я хочу сказать, конечно, что он ничего подобного не сделает. Но говорить, что молодой человек опозорил себя потому, что не охотник до клубной жизни, нелепо; а с твоей стороны, как мачехи, очень дурно.

Говоря это, он заглянул ей в лицо с таким выражением, точно хотел сказать: «Теперь вы знаете настоящее мое мнение о вас». В эту минуту раздался легкий стук в дверь, и мистер Гринвуд просунул в нее голову.

— Я занят, — очень сердито сказал маркиз.

Несчастный, смущенный капеллан удалился в свою комнату, которая также находилась в первом этаже, за тою, где теперь восседал его патрон.

— Милорд, — сказала жена его, — если вы вините меня по отношению к вашим детям, я не хочу более жить под одной кровлей с вами.

— Так уезжайте.

— Я старалась исполнить свой долг по отношению к вашим детям, и не сладко мне от них приходилось. Если вы находите, что дочь ваша теперь ведет себя прилично, я могу только умыть руки.

— Умывайте, — сказал он.

— Прекрасно. Конечно, я не могу не страдать глубоко, так как тень этого позора должна более или менее пасть на моих родных голубков.

— Надоели мне голубки, — сказал маркиз.

— Они — ваши родные дети, милорд; ваши родные дети.

— Конечно. Отчего им не быть моими родными детьми? Они благоденствуют и будут настолько обеспечены, насколько должны быть обеспечены младшие братья.

— Не думаю, чтоб вы их сколько-нибудь любили, — сказала маркиза.

— Это неправда, вы знаете, что я их люблю.

— Вы сказали: «надоели мне голубки», когда я заговорила о них. — Тут бедная мать зарыдала.

— Мало ли что вы заставите человека сказать. Послушайте, я не позволю бранить Гэмпстеда и Фанни в моем присутствии. Если что-нибудь и не так, я должен страдать больше вашего, так как они мои дети. Вы сделали для нее жизнь здесь невозможной…

— Я этого не сделала. Я только исполнила свой долг по отношению к ней. Спросите мистера Гринвуда…

— К чорту мистера Гринвуда! — сказал маркиз. Он так-таки и выговорил это слово целиком, хотя впоследствии, когда ему часто ставили это обстоятельство в укор, и отрицал это. Милэди совершенно ясно расслышала это выражение и сейчас же величаво вышла из комнаты, тем самым показывая, что ее женское чувство так уязвлено, что для нее становится невозможным долее выносить присутствие такого злоязычного чудовища. До настоящей минуты она далеко не была победительницей; но вульгарное восклицание мужа возвратило ей значительную долю ее обаяния, так что она получила возможность покинуть поле битвы, как полководец, все силы которого находятся в надлежащем порядке. Он объявил, что ему «надоели» родные дети и послал «к чорту» собственного капеллана!

Маркиз несколько времени просидел один в раздумье, а затем дернул шнурок, служивший телеграфом между его комнатой и той, в которой находился священник. Это не была простая сонетка, чем оскорблялось бы достоинство духовной особы, ни телефон, что опять неудобно, так как требует, чтоб человек наклонился и приближался к нему губами, но механизм, посредством которого производился легкий стук в стену, дававший обитателю комнаты знать, что его зовут, без всякого унизительного, для его самоуважения, процесса. Капеллан явился на зов и, слегка постучавшись в дверь, опять стоял перед лордом. Маркиза он застал на ногах, у камина, чем, как он прекрасно знал, ему давалось понять, что и ему не намерены предложить стула.

— Мистер Гринвуд, — сказал маркиз, голосом, который он желал сделать особенно кротким, но в котором в то же время слышалось что-то угрожающее, — я в настоящую минуту не намерен беседовать с вами о предмете, которого должен коснуться, а так как присутствие ваше мне нужно минуты на две, я не задержу вас, попросив вас садиться. Если б я мог убедить вас выслушать меня, не отвечая мне, это, мне кажется, было бы лучше для нас обоих.

— Конечно, милорд.

— Я запрещаю вам говорить со мной о лэди Франсес.

— Когда же я это делал? — жалобно спросил капеллан.

— Я также запрещаю вам говорить с лэди Кинсбёри о ее падчерице. — Тут он замолчал, и как бы давал понять, судя по его первому предупреждению, что священник теперь может удалиться. Первое из данных приказаний было очень просто, маркиз несомненно имел право его отдать, и мистер Гринвуд сознавал, что будет обязан его исполнить. Но второе — совершенно другое дело. Он привык постоянно беседовать с лэди Кинсбёри о лэди Франсес. Два, три, четыре раза в день милэди, которая в настоящих своих условиях не имела другого поверенного, изливала ему свою скорбь по этому ужасному доводу. Что ж ему сказать ей, — что повелитель его запретил ему этим заниматься, или продолжать, вопреки желаниям маркиза? Он довольно охотно бы исполнил приказание, если бы не сознавал, что вынужден будет поссориться с милордом или милэди. Милорд, конечно, мог выгнать его из дому, но милэди могла сделать пребывание в этом доме невыносимым для него. Милорд человек справедливый, хотя неблагоразумный, и едва ли выгонит его без всякого вознаграждения; но милэди — женщина необузданная, которая, если рассердить ее, совершенно забудет о справедливости. Размышляя обо всем этом, он стоял, отчаиваясь и колеблясь, перед своим патроном.

— Я требую, — сказал маркиз, — чтобы вы соображались с моими желаниями, или расстались со мной.

— Оставил Траффорд? — спросил несчастный.

— Да, оставили Траффорд; решайтесь на это, или исполните мое желание в деле, относительно которого мои желания, конечно, должны быть приняты в соображение. Что же вы выбираете, мистер Гринвуд?

— Конечно, я поступлю, как вы мне приказываете. — На это маркиз любезно поклонился, продолжая стоять спиной к камину, и мистер Гринвуд вышел из комнаты.

Мастер Гринвуд прекрасно сознавал, что это только начало его невзгод. Даваф это обещание, он был совершенно уверен, что будет не в состояния исполнить его. Одно ему оставалось: нарушить обещание и скрыть это от маркиза. Не в его власти будет уклониться от разговора, который маркиза могла завести. Но могло быть возможным растолковать маркизе, что от мужа ее следует скрыть, насколько они доверяют друг другу. Правду сказать, между ними теперь обсуждалось не мало тайн, относительно которых невозможно будет убедить милэди не давать воли языку. Между ними было принято за аксиому, что переселения лорда Гэмпстеда в лучший мир следует горячо желать. Удивительно как быстро, хотя и постепенно, развиваются идеи такого рода, когда их раз допустили. Дьявол живо освоивается в душе, когда ему открыли входную дверь. Месяц или два тому назад, до отъезда милэди в Кенигсграф, она, конечно, не решалась бы прямо вправить желание, чтобы молодой человек умер, как бы часто мысли ее ни работали в этом направления. И, конечно, в те дни, хотя от них прошло лишь несколько недель, мистер Гринвуд был бы очень поражен, если бы ему хоть намекнули на то, о чем они теперь совершенно свободно толковали.

— Жалко, жалко, жалко!

Так выражалась на этот счет удрученная скорбью мать, примиряясь с своими желаниями при посредстве того, что считала своим долгом по отношению к родным детям. Не то чтобы у них с мистером Гринвудом возник какой-нибудь план, благодаря которому лорд Гэмпстед сошел бы с дороги. Убийство им, конечно, и на мысль не приходило. Но жалко, жалко! Насколько лорд Гэмпстед, во всех отношениях, не соответствовал тому высокому общественному положению, которое он будет призван занять, настолько ее сын, ее лорд Фредерик, способен будет служить украшением своего сословия. Он был красив, любезен, аристократичен с головы до ног. Никогда более блестящий наследник громкого титула не радовал сердца матери-англичанки, если бы только он был наследником. За что ей, благородному отпрыску аристократического дома Монтрезоров, дано было быть матерью одних младших сыновей? Чем более мысль ее останавливалась на этом, тем полнее изглаживалась неправедность ее желаний, и честолюбие ее казалось не более как естественной заботой матери о своем ребенке. Мистер Гринвуд не мог бы предавать таких оправданий, но и относительно его можно сказать, что дьявол, раз появившись, вскоре совершенно удобно расположился в его душе. Он говорил себе, что и не думал замышлять убийство лорда Гэмпстеда. Совесть его, в этом отношении, была совершенно чиста. Какое ему дело до того, кто наследует титул и именье Траффордов? Он просто обсуждал с глупой женщиной случай, которого никакие их речи ничем не могли ни вызвать, ни предотвратить. Ему скоро показалось естественным, что она этого желает, и не менее естественным, что он делает вид, что сочувствует ей, своему лучшему другу. Маркиз, он был в этом уверен, постепенно отставал от него. В ком было ему искать поддержки, как не в единственном друге, который у него оставался? Маркиз, вероятно, даст ему что-нибудь, если отпустит; но этого будет недостаточно, чтобы дать ему возможность прожить в довольстве остаток жизни. В распоряжении маркиза находилось место ректора в Апльслокомб, в Сомерсетшире, которое было бы совсем на руку мистеру Гринвуду. Теперь его занимал очень древний старик, который, как всем было известно, не вставал с постели. Это представляло 800 фунтов в год. Мистер Гринвуд заводил об этом речь с маркизом; но ему сказали, слегка выразив вежливое сожаление, что считают его слишком старым для новых обязанностей. Маркиза часто говорила с ним об этом месте; но что в том толку? Если бы умер сам маркиз, а за ним ректор, для него была бы какая-нибудь надежда, — под условием, чтобы лорд Гэмпстед также сошел с дороги. Но мистер Гринвуд, думая об этом, качал головой. Без всякого сомнения, все его симпатии были на стороне милэди. Маркиз обращался с ним дурно. Лорд Гэмпстед позорил свое сословие. Леди Франсес была даже хуже брата. Хорошо было бы, если бы лорд Фредерик сделался наследником. Но все это не имело ничего общего с убийством, ни даже с помышлением об убийстве. Если бы Господу угодно было взять молодого человека, оно было бы прекрасно, и только.