Летящая на пламя - Лаура Кинсейл

Сэр Шеридан начал насвистывать «Марсельезу». Его холодное презрение задело за живое даже капитана, который вопреки всем ожиданиям начал защищать свою команду.

— Они прекрасно справлялись со своей работой, — резко возразил он, — пока вы не посеяли смуту и не отвлекли их от выполнения своих прямых обязанностей.

— Правда? — Сэр Шеридан грустно покачал головой, словно не веря капитану. — Ставлю пятьдесят гиней за то, что французский бриг обгонит нас к тому времени, когда ударит восемь склянок.

— Ставлю сто против! — взревел капитан.

Сэр Шеридан бросил оценивающий взгляд в сторону французского судна и криво усмехнулся.

— Как я могу упустить столь выгодное пари? По рукам!

Матросы разразились грубыми криками, свистом и гиканьем. Но Шеридан не обратил на это никакого внимания, он был явно доволен собой. Капитан начал отдавать отрывистые команды, а матросы бросились по своим местам, работая с остервенением. Олимпия осталась одна. Она сидела у ступеней трапа, ведущего на капитанский мостик, и не могла понять, что же произошло. Как будто и не было пистолетного выстрела, не было попытки мятежа и петиции обездоленных матросов…

Сэр Шеридан выиграл пари, несмотря на все старания капитана и его экипажа. Через некоторое время весть об этом облетела весь корабль, о ней узнали даже пассажиры. Вскоре на корме столпились взволнованные болельщики, вцепившись руками в поручни. Их не пугали даже высокие волны, от брызг которых многие вымокли за несколько часов до нитки. Даже молчаливая пара кареглазых евреев-ювелиров вышла на верхнюю палубу, чтобы понаблюдать за состязанием. Но когда пробило восемь склянок, крики и свист умолкли, сменившись мрачным молчанием. Французский бриг был далеко впереди.

Сэр Шеридан проводил Олимпию в каюту. Там он зажег лампу, поскольку уже сгустились сумерки. В этот момент он показался ем усталым и чем-то опечаленным, а вовсе не сердитым, чего она очень боялась. Олимпия непроизвольно придвинулась ближе к нему. Но Шеридан следил за ней боковым зрением, и прежде чем она успела дотронуться рукой до его плеча, он взглянул на нее с мрачной усмешкой.

— Ну что, — резко спросил он, — вам понравился бунт, мэм? Может быть, устроим еще один подобный в скором времени?

Ошарашенная, Олимпия отпрянула от него. Усевшись на свою койку, она потупила взор.

— Я все испортила.

— «Испортила» — это не то слово. Вас чуть не застрелили, а меня могли бы запросто линчевать; теперь нас наверняка высадят на Мадейре. Все это ужасно. Но все же этот парень так и не смог снести выстрелом половину черепа такой благородной леди, как вы. Духу не хватило.

Олимпия в ужасе замерла.

— Я не верю, что капитан мог выстрелить в меня, — промолвила она неуверенным тоном.

— Конечно, нет. Именно поэтому я и позаботился, чтобы его мишенью стали вы, а не я.

Девушка открыла рот от изумления, а затем нахмурилась.

— Неужели вы заранее знали, что капитан вытащит пистолет?

Шеридан поставил лампу в закрепленную на столе медную колбу. Мигающий от сильной качки язычок пламени отбрасывал на стены тесной каюты причудливые отсветы.

— Матросы были вооружены холодным оружием, моя дорогая. Я не думаю, что в такой ситуации капитан стал бы петь церковные гимны.

— Значит, вы намеренно оставили меня одну?

— Кто-то ведь должен был испить эту чашу до дна. Я здраво рассудил, что этим человеком должны быть именно вы.

— Но ведь я… — начала было Олимпия, но тут же осеклась и покраснела.

— Принцесса, хотите вы сказать? Леди? Начинающая анархистка? Конечно, все эти бунты и восстания — грязное дело. И вы наверняка полагали, что самую черную работу за вас сделают мужчины.

Олимпия закусила губу.

— Нет, это неправда. Я только думала, что они прислушаются к вашим словам с большей готовностью.

— Нет, — вкрадчиво сказал он. — Они меня застрелили бы с большей готовностью, чем вас, в этом вся разница. Меня тут же застрелили бы, мадам, и потому-то мне сразу же не понравилось это дело. Вот я и подставил вас вместо себя, поскольку вся эта чертова затея в первую очередь принадлежала вам. Я знал, что капитан — джентльмен и вряд ли выстрелит в женщину, тем более в пассажирку. — Шеридан помолчал и снова усмехнулся, поглядывая на Олимпию. — Ей-богу, вряд ли он стал бы стрелять. Олимпия вскинула голову.

— Я готова встретить лицом к лицу смертельную опасность во имя свободы.

— Ну конечно, вы же крепки, как скала, и могли бы оказать достойное сопротивление этому парню, капитану.

— Да! — воскликнула Олимпия. — Я должна быть сильной и отважной!

Шеридан засмеялся.

— Ну что ж, смейтесь! — Олимпия задохнулась от возмущения. — Вы можете смеяться надо мной, сколько хотите. Да, я не такая, как вы; мне не хватает мужества. Но я стараюсь научиться быть мужественной и отважной. Вы можете возразить мне, заявив, что я не мужчина, у меня нет боевого опыта и поэтому ничего не получится. Вы можете заявить, что мне следует сидеть, не высовываясь, в каком-нибудь безопасном месте и заниматься рукоделием, но, уверяю вас, что в этом мое призвание! Я знаю свой долг. Как бы я хотела родиться мужчиной, таким, как вы, который не мучается нелепыми страхами. Но Бог не дал мне подобного преимущества, и поэтому я должна сама на практике научиться мужеству и отваге. Сегодня я потерпела поражение, не смогла выдавить из себя ни слова, в то время как мне следовало обратиться к людям с убедительной речью. А вместо этого я испугалась какого-то пистолета. В следующий раз…

— В следующий раз?! — изумленно воскликнул Шеридан и прислонился плечом к дверному косяку. — Да вы действительно сумасшедшая.

— Нет, я не сумасшедшая, мне просто не хватает опыта, — упрямо сказала Олимпия, — вы могли бы научить меня, если бы захотели.

Шеридан поморщился.

— Научить — чему?

— Быть мужественной и отважной, — ответила Олимпия и, взглянув на Шеридана восхищенным взглядом, продолжала: — Я видела, как вы сегодня заставили людей забыть свои намерения. Вы не дрогнули перед лицом опасности, не сплоховали. Я хочу быть такой же, как вы.

Шеридан сердито взглянул на нее. Глупая девчонка, почему она вбила себе в голову, будто он — Господь всемогущий?

— Вы не знаете и знать не можете, какой я на самом деле.

Но на Олимпию его слова не произвели ни малейшего впечатления. Она не сводила с него своих серьезных, огромных зеленых глаз, глядевших с немым обожанием. Чувство горечи шевельнулось в душе Шеридана. Конечно, она ничего не подозревала о его тайных мыслях и сокровенных желаниях. Не знала о том положении, в котором он находился, о сумятице его чувств, о том, с каким ужасом он взирал сегодня на капитана, нацелившего на нее пистолет, а затем опустившего его. В этот момент сердце в груди Шеридана, казалось, окаменело. Если бы с Олимпией что-нибудь случилось, он вряд ли сумел бы объяснить Палмерстону или Клоду Николя, что с принцессой расправились при попытке поднять бунт на корабле.