Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени - Рубен Александрович Будагов

как общественное явление»[221]. Здесь социальная природа языка понимается прежде всего как своеобразная совокупность всевозможных влияний: влияния путей сообщения на развитие и функционирование языка, влияния школы и расширения образования, влияния больших культурно-промышленных центров и т.д. Хотя подобные влияния несомненны, они все же прямо не отвечают на вопрос о том, как следует понимать социальную природу самого языка, его функций и его назначения. Повторялась уже знакомая нам концепция, согласно которой социальным феноменом является не сам язык, а те многочисленные внешние факторы (сами по себе важные), которые воздействуют на язык.

В истории советской социальной лингвистики перелом происходит в самом начале 30-х годов. В 1931 г. выходит интересная, хотя и спорная книга Е.Д. Поливанова, в которой делается попытка расширить понимание социальной природы языка[222]. В следующем году публикуется яркое исследование А.М. Иванова и Л.П. Якубинского[223]. Здесь, едва ли не впервые, на конкретном материале была сделана попытка показать социальную природу не только «институтов», влияющих на язык, но и социальную природу самого языка, его различных уровней, особенности его функционирования. Широко была поставлена проблема формирования национальных языков у разных народов, получившая интересную и плодотворную разработку в разысканиях советских ученых 30 – 40-х годов[224].

Я здесь не стремлюсь дать очерк истории советской социолингвистики. Это особая и важная задача, которая должна быть выполнена в специальном исследовании. Здесь хотелось показать другое: вопреки широко распространенному мнению, хронология социальной лингвистики не может определяться тем или иным годом. Все дело в том, что уже с начала нашего века определились во многом различные концепции социальной лингвистики, каждая из которых имеет свою хронологию. Достаточно напомнить, что и Соссюр в своем знаменитом «Курсе» (1-е изд. 1916 г.), с одной стороны, подчеркивал социальную природу языка, а с другой – призывал изучать язык «в самом себе и для себя»[225]. Разумеется, в этом случае концепция социальной лингвистики должна быть совершенно особой.

Распространить принцип социального осмысления языка на его внутренние уровни оказалось, однако, совсем непросто. Многое определяется здесь самим характером того или иного уровня. Даже неспециалисту ясно, что лексика социально обусловлена прямее и непосредственнее, чем грамматика, которая многим вообще кажется вне всяких социальных осмыслений. Диалекты предстают социально детерминированными очевиднее, чем, например, стиль языка художественной литературы, на первый взгляд создающий впечатление о своей зависимости лишь от индивидуальной воли отдельных авторов. Возникает множество вопросов, требующих специального анализа.

Образуется и другая опасность, когда речь заходит о социальной обусловленности различных уровней внутренней структуры языка. Эта опасность выражается в том, что сама проблема сводится к разрозненным иллюстрациям, к отдельным примерам. Между тем отдельные примеры, интересные сами по себе, еще мало о чем говорят, когда речь заходит о целом уровне языка, о его внутренней структуре, в особенности – о его грамматическом строе. Даже лексические иллюстрации (не говоря уже о грамматических) здесь оказываются чаще всего разрозненными или случайными.

Вот несколько примеров. Еще в 1820 г. Вальтер Скотт в своем знаменитом романе «Айвенго» обратил внимание на то, что в английском языке названия многих домашних животных англо-саксонского происхождения, тогда как названия соответствующих блюд, которые изготавливаются из мяса этих животных, французского происхождения. Объяснение последовало такое: крепостные англосаксы ухаживали за скотиной, тогда как господа, владевшие французским языком и знакомые с французской кухней, предпочитали называть соответствующие блюда словами французского происхождения. Этим обусловлены и различия, например: swine ʽсвиньяʼ, слово германского происхождения, pork ʽсвининаʼ, слово французского происхождения. Оперируя подобного рода примерами не только из области кулинарии, но и из области государственных отношений феодального общества, Вальтер Скотт подчеркивал социальную дифференциацию известной части английской лексики. Немного позднее Виктор Гюго в своем знаменитом «Ответе на обвинение» (1834 г.) приводил примеры отдельных французских слов, изменения значений которых совершились под воздействием событий французской буржуазной революции 1789 – 1793 гг.[226]

Как ни интересны сами по себе подобные иллюстрации (их число легко увеличить из истории разных языков), они еще не доказывают, что природа языка социально обусловлена. Здесь справедливо обычно задают такой вопрос: ну, а какой процент подобных слов имеет каждый язык? При этом легко доказывается, что процент таких слов (сравнительно с общим количеством слов данного языка) оказывается невелик. Отвечая таким образом, и лингвисты, и простые наблюдатели языка невольно бросают тень на, казалось бы, аксиоматическое положение о социальной природе языка.

В действительности эта аксиома является подлинной аксиомой. Беда, однако, в том, что даже лингвисты обычно освещают ее с помощью довольно примитивных примеров. Разумеется, отдельные слова и даже группы слов в каждом языке могут иметь более очевидную социальную окраску, чем другие слова и другие группы слов. Но такими, чисто количественными подсчетами, в языке почти ничего не докажешь.

Вопрос должен быть поставлен совершенно иначе. Весь уровень развития лексики каждого конкретного языка социально обусловлен. Если рассматривать литературный язык, то степень разграничения значений между синонимами, тонкие лексические оттенки между словами разных стилистических «пластов», возможность выразить новые понятия с помощью новых слов, словообразовательные ресурсы языка и степень их развития, органичность во взаимодействии между терминами и «житейскими» словами, как и многое другое, демонстрирует уровень развития лексики данного языка – уровень, который сам по себе оказывается социально детерминированным. Социально детерминирован и характер взаимодействия между литературной нормой языка и ее общенародными истоками. Речь идет, следовательно, не об отдельных словах, а о лексике и семантике языка в целом.

Именно поэтому можно говорить о языках с более развитой лексикой и о языках с менее развитой лексикой. И здесь, разумеется, нет ничего обидного для каждого отдельного языка и отдельного народа, носителя этого языка, ибо все определяется неодинаковыми историческими условиями, в которых находились и находятся разные языки и разные культуры тех или иных народов[227].

Ну, а как же быть с грамматикой? Чаще всего грамматику объявляют вне всякой социальной обусловленности. И с определенных методологических позиций это последовательно: ученые, разделяющие подобную концепцию, считают (о чем шла уже речь в предшествующих строках) социально обусловленным не сам язык, не его внутренние возможности и ресурсы, а лишь социальные «институты», с которыми так или иначе соприкасается язык. Иногда и здесь допускают отдельные социальные воздействия, но строго ограничивают их отдельными иллюстрациями.

Здесь повезло, в частности, так называемым формам обращения. Хорошо известно, что, обращаясь к своему собеседнику на ты или на вы, мы вольно или невольно подчиняемся определенному социальному этикету, обнаруживаем степень своей воспитанности, внимательности и т.д. Иногда подобный этикет распространяется и на другие грамматические явления. Наши известные японисты –