Лотерея - Кристофер Прист

— Но я же не болен! Я в жизни своей никогда не болел.

— Ваша медкарта иного мнения. В восемь лет вы были госпитализированы и лечились на протяжении нескольких недель.

— Да это же просто мелкое детское недомогание. Что-то там такое с почками, но врачи сказали при выписке, что я вполне здоров, и с того времени у меня ничего такого больше не было.

Я снова взглянул на Сери, успевшую к этому времени сесть на стул, но она этого не заметила, она безотрывно смотрела на Ларин.

— Когда вам было двадцать с небольшим, вы несколько раз посещали врача. Головные боли.

— Смех один. Это была сущая мелочь. Доктор сказал тогда, что я переутомился, слишком много работаю. Ну да, конечно, ведь это был последний курс университета. Головная боль, да у кого же их не бывает! И вообще, откуда вы все это знаете? Вы что, врач?

— Нет, я просто консультант. Если это действительно была, как вы выражаетесь, сущая мелочь, то совсем не исключено, что наш компьютер ошибся. Если вы хотите пройти полное медицинское обследование — пожалуйста, клиника пойдет вам навстречу. В настоящий момент мы должны полностью полагаться на ваше досье.

— А дайте-ка и мне взглянуть на это хозяйство, — сказал я, указав на распечатку.

Ларин на мгновение задумалась, но потом все-таки протянула мне лежавшие перед ней бумаги.

Я просмотрел их, изредка задерживаясь на наиболее интересных моментах. Мое досье было составлено тщательно, безо всяких ошибок, разве что несколько выборочно. В нем приводились дата моего рождения, сведения о родителях и сестре, школы, где я учился, места, где жил, визиты к врачам. Дальше шли подробности несколько неожиданного плана. Перечень (не совсем полный) моих друзей и знакомых, наиболее посещаемые мною места, наводящие на неприятные размышления сведения о том, как я голосовал, о податях, которые я платил, о политическом обществе, куда я вступил в студенческие годы, о моих контактах с артистами малоизвестного авангардного театрика и с людьми, добровольно следившими, насколько точно выполняется Соглашение. Имелось здесь и подробное перечисление выказываемых мною признаков неуравновешенности: я часто напивался, дружил с людьми, состоявшими в сомнительных политических организациях, был непостоянен в отношениях с женщинами, в годы более юные был подвержен вспышкам беспричинной ярости, заслужил от одного из университетских преподавателей характеристику «Склонен к унынию и интраверсии», а от бывшего работодателя «Надежен не более чем на 80 %», испросил и получил освобождение от призыва на «психологических» основаниях, состоял некоторое время в связи с молодой женщиной, родившейся в семье глондианских эмигрантов.

— Кой черт, да где вы раздобыли эти сплетни? — возмутился я, тыча пальцем в распечатку.

— А там что, есть ошибки?

— Да какая разница! Здесь все сплошь искажено и перекошено!

— Однако факты там изложены верно?

— В общем, да… Но там же многое упущено!

— Мы не запрашивали какие-нибудь конкретные подробности; это то, что выдал нам компьютер.

— У них что, на всех есть такие досье?

— Представления не имею, — пожала плечами Ларин. — Это уж нужно спросить у вашего правительства. Все, что нас интересовало, это ваша вероятная продолжительность жизни, хотя и дополнительная информация тоже может пригодиться. Вы видели медицинское заключение?

— А где оно?

Ларин вышла из-за стола, встала рядом со мной и перебросила несколько листов распечатки.

— Эти числа, — сказала она, указывая карандашом, — это наши коды. Не обращайте на них внимания. А вот тут ваша ожидаемая продолжительность жизни.

Ну да, вот оно, черным по белому. Компьютер отмерил мне жалкие тридцать пять — сорок шесть лет жизни.

— Я не верю, — сказал я. — Это какая-то ошибка.

— Мы ошибаемся крайне редко.

— Но что обозначают эти цифры? Это сколько я еще буду жить?

— Это возраст, в котором, по мнению компьютера, вы, скорее всего, умрете.

— Но почему, отчего? Я не чувствую в себе никаких болезней!

Подошедшая сбоку Сери взяла меня за руку.

— Ты слушай ее, Питер.

Ларин вернулась на прежнее место, села и взглянула на меня.

— Если хотите, я организую вам медицинское обследование.

— У меня что, неполадки с сердцем? Что-нибудь в этом роде?

— Не знаю, компьютер не сказал. Но в любом случае здесь вас могут полностью вылечить.

Я почти ее не слушал, в одно мгновение все мое тело превратилось в клубок не замечавшихся прежде симптомов. Я вспомнил все свои прежние боли и болячки: несварение желудка, синяки и ссадины, онемевшие ноги, спина, которую было не разогнуть после долгого сидения за столом, жестокое похмелье и те, на последнем курсе, головные боли, кашель при простуде. Прежде все эти неполадки в организме казались вполне безобидными и объяснимыми, но теперь я начал задумываться. А вдруг за ними кроется нечто худшее? Я представил себе забитые тромбами артерии, опухоли, желчные камни и кровоизлияния, затаившиеся в глубине моего тела, постепенно меня убивающие. Однако в моих фантазиях присутствовал и несколько смешной аспект: несмотря ни на что, я как чувствовал себя абсолютно здоровым, так и продолжал чувствовать.

Черт бы побрал Лотерею, взвалившую все это на мои плечи. Я встал, подошел к окну и застыл, глядя вдаль, в сторону моря. Мы с Сери были свободны от всяких обязательств, могли покинуть клинику хоть сию же секунду.

Но потом пришло понимание: какая бы болезнь во мне ни таилась, она исцелима! Пройдя курс атаназии, я никогда уже больше не заболею, я буду жить вечно. Болезнь, где твое жало.

На меня нахлынуло пьянящее ощущение беспредельной силы и свободы. Я вдруг осознал, какими тяжкими кандалами висит на всех нас перспектива возможной болезни: мы осторожничаем с пищей, боимся перенапряжения — равно как и гиподинамии, — боимся недосыпа, боимся пить, боимся курить и смятенно прислушиваемся к первым признакам неизбежной старости. И вот появилась возможность навсегда позабыть обо всех этих страхах: я смогу как угодно издеваться над своим телом либо вовсе его игнорировать. Я никогда не узнаю, что такое немощь, никогда не превращусь в дряхлую развалину.

Уже сейчас, в мои почтенные двадцать девять, я начинал завидовать тем, кто был младше меня. Я завидовал безотчетной легкости молодых парней, завидовал гибким, грациозным девушкам. Глядя на их энергию, их здоровье, начинало казаться, что иначе и быть не может. Кто-нибудь старше меня может этому улыбнуться, но я уже начал подмечать у себя первые признаки далекой еще вроде бы старости. После курса атаназии я навсегда останусь двадцатидевятилетним. Через несколько лет эти юнцы, предмет моей тайной зависти, сравняются со мной по возрасту, однако я буду на несколько лет их мудрее. И с каждым годом, с каждым десятилетием я буду видеть мир все отчетливее, понимать все глубже.

Ошеломляющее известие о скорой смерти подтолкнуло меня к пониманию того, что Делонне интерпретирует атаназию несколько произвольно. Я прочитал его книгу в совсем еще юном, доверчивом возрасте и без раздумий воспринял все в ней написанное как истину в высшей инстанции. Делонне видел в атаназии отрицание жизни, хотя в действительности она была утверждением.

Сери недавно отметила, что наступление смерти несет с собой разрушение памяти. Но жизнь — она и есть память. Пока я живу, пока просыпаюсь по утрам, я помню свою жизнь, и с течением лет моя память становится все богаче. Если старикам свойственна мудрость, то это связано не просто с возрастом, а с восприятием и удержанием, с накоплением воспоминаний в количестве, достаточном для того, чтобы потом надежно отличать важное от неважного.

В другом своем аспекте память — это непрерывность, ощущение самотождественности и причинно-следственной связи. Я есть то, что я есть, потому что я могу вспомнить, как я этим стал.

А еще память — это сверхъестественная сила, про которую я говорил Сери: импульс жизни, подталкивающий тебя сзади и прозревающий будущее.

С увеличением продолжительности жизни будет увеличиваться и количество памяти, а разум пресуществит это количество в качество.

А с обогащением памяти обогатится и восприятие жизни.

Все боятся смерти. Смерть есть бессознательность, полное угасание всех физиологических и ментальных процессов, поэтому вместе с телом умирает и память. Человеческий разум, пребывающий на стыке прошлого с будущим, исчезает вместе с тем, что он помнит. Поэтому о смерти нет воспоминания.

Страх смерти — это не просто боязнь боли, боязнь унизительной утраты всех сил и способностей, страх перед разверзшейся бездной, но первобытный, из тьмы веков пришедший страх: а вдруг ты потом это вспомнишь?

Весь опыт мертвого состоит в одномоментном акте умирания. Те, кто живет, не могут быть живыми, если в их памяти содержится состояние смерти.