Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Abend Я попыталась припомнить, когда же у меня еще было такое особенное настроение. Воспоминания заплетались, змеились, все были достаточно яркими, чтобы обратить на них внимание. Но одно, особенно дорогое, ворвалось на первый план, и, в конце концов, тщательно осмотрев его, я пришла к внезапному, поистине удивительному выводу, что СЕГОДНЯ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ ИЮНЯ (а двадцать восьмого накрылось наше свидание на Капитанском Мостике два года назад). Разница в 24 часа практически ничего не значит. И эта ночь – ночь моего второго рождения. Именно два года назад на раскаленном бетоне родилось рыжее порочное существо по имени Адора. Нет, 24 часа – это ничто в могущественной руке судьбы!

Я проснулась от оглушительного (как оргазм) раската грома, и глаза тут же ослепила очередная кривая стрелка молнии. По подоконнику барабанил дождь, и в комнате была прохладная темнота. Сон меня уже не удерживал, и я села на своем диване, вознося руки, и мысли, и чувства, и все свои привязанности в бессловесной и прекрасной молитве всему тому, что только имело какое-то отношение к моему появлению на свет. Это счастье бытия, я упиваюсь своей жизнью, я люблю сейчас не себя, а именно саму жизнь, такую цветущую, такую щедрую, такую сладостно-неповторимую. Она была у меня одна, но зато она моя, и это просто долг каждого существа брать от нее по максимуму. И еще я люблю, пламенно, неудержимо, почти до слез – эту священную землю, мою Имраю, это небо, играющее сейчас триумфальную оду в мою честь.

Tag Achtzehn (день восемнадцатый)

Утром была жуткая погода, а на платочке, предусмотрительно вложенном в трусики на ночь, – алая капелька. Плач бедного естества по потерянной девственности (странно, но крови вчера не было вообще).

Мне не хотелось есть, и завтрак вместе с папашиным расположением отправился в холодильник, а мы – на пляж.

Солнца не было, как и сговорчивости сахарного волшебства, по-прежнему гложущего меня со всем своим меланхолическим коварством, на какое только способен поселившийся во мне призрак новых воспоминаний. Я была идеальным образцом смирения и пассивности, и, если бы не некоторая отрешенность, с какой я беспрекословно подчинялась всем приказам руководящих Старших, то наверняка побила бы все рекорды по благовоспитанности и послушанию. Но было так очевидно: мною руководили вовсе не внезапно воспрявшие добродетель и абсурдное желание «исправиться» – за сонным белым личиком крылся мозг, где правил жутковатый эбеновый силуэт, все еще хранящий солнечный нимб на своей безволосой голове.

Возникали различные предложения по улучшению нашей жизни в последождевой Имрае. Все было мокрым и будто девственно чистым, и ни одна хрустальная капля, невинно блестящая на листке какой-нибудь магнолии или на кедровой колючке, не могла выдать даже намека на мысль о бушующем пороке, охватившем всю стихию еще вчера вечером. Внезапно я сказала вслух: «А ведь это все для меня устроили!»

Отец покрутил пальцем у виска, и отшлифованная за многие годы естественность этого жеста несколько поубавила пыл моего мечтательного состояния.

Все-таки я решила вспомнить все с этой чистой, волшебной детальностью, какая возможна лишь в первые дни после случившегося. Как же это было, а?

Песни лютен и свирелей перекрыли голоса Старших. Я болталась в конце нашей чинной семейной процессии, заткнувшись плеером и надвинув на лоб бейсболку.

Было решено пойти пешком в Алупку. Но, оказавшись посреди пустых мокрых пляжей, мы неожиданно увидели солнце, и через минуту все облака, застилавшие утреннее небо, исчезли, являя нам глубокую, свежую лазурь.

А еще спустя магическое мгновение, всего в пяти метрах от нас, опираясь о влажные перила, стоял сам Гепард, призывно-загадочно глядящий скорее на меня, чем на море.

Разместился на лавочке у лифта. Я совершала акробатические трюки на веревке, подвешенной на одной из балок любимого пирса. Папаша уютно прикорнул на матрасе, а остальная часть семейства на меня не сильно и смотрела, вероятно наевшись моего небывалого смирения. А я, пользуясь досягаемостью лишь визуальной, решила перевести ее на более телесный уровень.

Пока все кемарили на гальке, мы, разделенные парой ступенек, мило поболтали.

– Мне кажется, что все можно будет провернуть без особого риска. Я подумаю обязательно над всеми нюансами, – с замечательной улыбкой произнес мой ласковый Гепард относительно предложения о капитанскомостиковой СеленаМамбе. Оказалось, что он вообще готов на что угодно ради меня.

М-да. Во всяком случае, хорошего настроения ему было не занимать.

– А ты любишь детей? – спросил он, прислонившись к белой колонне тента.

– Отчасти даже так, как и ты…

– Ну, тогда тебе вообще цены нет.

Манька исполняла сложный акробатический трюк. Хотя переплюнуть маленького львеночка еще никому не удавалось.

– Можешь сопоставить меня такую – три года назад и меня – вчерашнюю?

Альхен помолчал. Потом тоже тихо, но очень разборчиво произнес:

– Это невероятно, но в своей жизни я не встречал никого… такого необычного, как ты. Ты страшное существо… тебя невозможно забыть.

Он стоял рядом. Совсем-совсем рядом, и я чувствовала (о, как ясно!) это сближение особого рода, когда щемящая нежность гасит все пороки прошлого, и мы становимся похожими на двух влюбленных и счастливых придурков, неожиданно попавших в рай. И позже я поймала себя на том, что это – распространенные симптомы банальной влюбленности… нет, подружка, даже и не влюбленности, а любви – великой и беспощадной. Моя любовь как разорванное сердце – она недосягаемая (это раз), и поиски взаимности (это два) равносильны распиливанию уцелевшей половины на дюжину маленьких кровоточащих кусочков и…

– А вот мне бы все забыть, как страшный сон! – прошипела я сквозь зубы.

Озадаченный Альхен тут же отшатнулся. Видать, пытаясь найти вразумительное объяснение несуразной вспышке моей немилости. Гармония минуту назад достигла своего возможного расцвета, и вот, совершенно внезапно, я разрушила то, что возникает у нас невероятно редко, – прилив почти материальной, такой щедрой нежности. Но он по-прежнему смотрел на меня с восхищением, хотя то особое взаимопонимание исчезло безвозвратно, как все на свете…

Я не могла больше этого выносить: любовь распирала меня, кромсала, терзала, я чувствовала, что еще секунда, одна всего лишь секунда этой идиллии, и крыша съедет, и я брошусь ему в ноги… рыдая, признаюсь во всем. И это будет конец света.

Nach Mittag – Странный мужчина. Как он смотрит…

– Угадай, кто тебе привет передавал? – спросила я Миру, готовясь к акту ярого мазохизма.

– Понятия не имею.

– Могла бы и догадаться. Мой Загорелый Друг. Да, да, будешь смеяться, но ты ему понравилась.

На ее лице параллельно неприязненной гримасе возникло какое-то мечтательное выражение. В моей голове уже играли различные по своей подлости идейки насчет спора с That One на какую-нибудь банку турецкого пива, что он не сможет ее соблазнить. Видели бы вы, с каким ужасом глядела она на их логово и на всех, кто задерживался в нем (или даже просто располагался рядом). (Обо мне – в трех ниточках, именуемыми трусиками и лифчиком, лучше вообще помалкивать.)

– Даже так?.. – И потом, после паузы: – У него было, наверное, много женщин…

Не вопрос. Констатация больной темы. И вроде как не только для меня одной.

И еще чуть позже:

После сиесты волшебства поубавилось. Все стало каким-то нездоровым. Подгнившим, что ли… Пожалуй, сейчас пришло время обратиться к моему дневнику, особо охотливому до плаксивых нот. Итак, запасайтесь слезами, хотя знали бы вы, неблагодарные, как в тот день рыдала я!

Со смотровой площадки (традиция по дороге на пляж обозревать и классифицировать просторы на безгепардье и гепардье) я увидела мерзавца во всей его красе, мило болтающего с какой-то белобрысой жирной теткой в длинном бордовом сарафане.

Когда мы спустились (на удивление скоро), на меня не было обращено ни унции внимания. Холод. Отчуждение. Сволочь.

Это обидело меня – я почувствовала себя такой вот надоевшей и отверженной игрушкой.

Гнусаво : «И я твоя игрушка-а-а-а…

Хрупкая такая-а-а-а, ля-ля-ля, в твоих рук-а-а-ах

пам-пам … »

Запись за 28.06.95 Только так, бедная Адора. Только так.

Адора… Адора… Счастье привалило и отвалило. Итак, кто я теперь? Кто я? Гордость, Адора! Гордость где ? Как бы тебе, солнышко, не быть растоптанной и униженной? А? Может быть, в следующий раз такое устроить:

«– Итак, завтра – среда. Они, как обычно, едут в Ялту. Так?

– Да, но я остаюсь. Хотя, Альхен, как говорят, недолго музыка играла. На этот год хватит . Я не за постоянство. Одного раза достаточно, чтобы потом вспоминать, вспоминать…»