Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

— Иной раз удивляешься, чего только дети себе в нос не пихают, — сказала жена Фрэнка. — Помню, Хемми наша засунула себе в нос тычинку колокольчика — ну, ту, что в середине цветка, их еще «свечками» называют. Задала она нам тогда жару! И ведь видели мы, что она с ними играет, на нос кладет, но кто ж знал, что она такую глупость придумает. Девчонке уже лет восемь было, если не больше. Так вот, поверите ли, и вязальным крючком мы, и уж не знаю чем…

Вдохновенное настроение Тома Брэнгуэна начало проходить. Он оставил философию и вскоре уже шумел и вопил вместе с остальными. Со двора донеслись рождественские песнопения. Певчих пригласили в и без того переполненный дом. У них были две скрипки и флейта-пикколо. Песнопения переместились в гостиную, и гости стали подпевать пронзительными голосами. Лишь жених и невеста сидели отчужденные, блестя глазами, с просветленными лицами. Они почти не пели, а только шевелили губами.

Певчие удалились, пришли ряженые. Под громкие аплодисменты, крики и общий восторг они стали разыгрывать старинную мистерию о святом Георгии, в которой все присутствующие тоже приняли живейшее и по-мальчишески азартное участие — мистерия шла как полагается, с палочными ударами и звоном противней.

— Мне однажды здорово досталось, когда я играл Вельзевула, — признался, чуть не плача от смеха, Том Брэнгуэн. — Из меня тогда едва мозги не вытекли, как желток из треснувшего яйца. Но, скажу вам по секрету, играл я как бог в этом «Святом Георгии», уж поверьте.

Он так и трясся от смеха. Раздался еще один удар — в дверь. И все примолкли.

— Кабриолет прибыл, — сказал кто-то в дверях.

— Войдите! — закричал Том Брэнгуэн, и в дверь просунулся краснолицый мужик.

— А теперь вы, любезная парочка, поедете баиньки, — кричал Том Брэнгуэн. — Собирайтесь, но учтите, что если вы не поторопитесь, не возьмете ноги в руки, кабриолет вас ждать не станет и вам придется спать поодиночке!

Анна молча поднялась и пошла переодеваться. Уилл Брэнгуэн тоже хотел было идти, но появилась Тилли с его сюртуком и шляпой. Она помогла ему одеться.

— Удачи тебе, сынок! — крикнул его отец.

— Стоит только лишь начать, а там уж и дело в шляпе, — увещевал его дядя Фрэнк.

— Потихоньку-полегоньку, главное — полегоньку! — вопила свое тетка, жена Фрэнка.

— Не ударь в грязь лицом, — сказал муж другой его тетки. — И не трусь. Ведь ты у нас малый не промах.

— Мальчик сам разберется, — вспылил Том Брэнгуэн. — Отстаньте от него с вашими советами. Кто женится — он или вы?

— Есть дороги, где указателей не требуется, — заметил отец юноши. — По иным тропинкам пройти можно лишь сикось-накось да зажмурившись. А по этой дорожке и слепой пройдет, и калека — не то что наш мальчик, слава тебе господи!

— Не скажи, что всякий пройдет, — запальчиво возразила жена Фрэнка. — Есть мужчины, которые пойти-то пойдут, а пройдут всего с полдороги и дальше — ни взад ни вперед, и нипочем им эту дорогу не одолеть.

— Ты-то откуда такого ума набралась — возмутился Альфред.

— Да на иного как глянешь, так сразу видно, — парировала Лиззи, его невестка.

Юноша стоял и лишь слабо улыбался рассеянной улыбкой. Он был взволнован и погружен в себя. Все эти разговоры, как и прочие, о чем бы то ни было, он пропускал мимо ушей.

Вошла Анна, уже в каждодневном платье, непонятная, уклончивая. Она перецеловала всех — мужчин и женщин, Уилл Брэнгуэн обменялся со всеми рукопожатиями, поцеловал мать, тут же расплакавшуюся, и все потянулись к кабриолету.

Молодые захлопнули дверцу, прозвучало последнее пожелание.

— Трогай! — закричал Том Брэнгуэн.

Кабриолет покатил по дороге. Видно было, как свет от фонаря постепенно меркнет под ясенями. Притихшие гости повернули к дому.

— Там у них три камина зажжены, — сказал Том Брэнгуэн и взглянул на часы. — Я велел Эмме разжечь их к девяти, а дверь на задвижке оставить. Сейчас полчаса только и прошло. Три камина топятся, лампы горят, а постель Эмма им грелкой согреет Так что, думаю, все будет как надо.

Вечеринка пошла теперь тише. Беседа вертелась вокруг молодых.

— Она сказала, что не хочет служанки в доме, — говорил Том Брэнгуэн. — Дом не такой большой, чтобы кто-то все время крутился под носом. Эмма будет делать что надо и уходить, чтобы они вдвоем оставались.

— Оно и лучше, — сказала Лиззи, — свободнее.

Пошел неспешный разговор. Брэнгуэн взглянул на часы.

— Пойдем, споем им, — предложил он. — А скрипки мы найдем в «Петухе и малиновке».

— Давай, — согласился Фрэнк.

Альфред молча поднялся. С ним поднялся зять, а также один из братьев Уилла.

Они вышли впятером. Ночь сверкала звездами.

Сириус, как маяк, мерцал у края холма. Орион, величественный, великолепный, клонился к горизонту.

Том шел с братом Альфредом. Под пятками их звенела мерзлая земля.

— Хороший вечерок, — сказал Том.

— Ага, — отозвался Альфред.

— Приятно прогуляться.

— Ага.

Братья шли бок о бок, остро чувствуя свою кровную связь. Но Том, как всегда, ощущал себя младшим.

— Давненько ты от нас отделился, из дома уехал, — сказал он.

— Ага, — сказал Альфред. — Я думал, что старею, а оказывается — нет. Все вокруг ветшает, а сам вроде — нет.

— Ну, а что обветшало-то?

— Да многие люди — близкие, с которыми общаешься, которые общаются с тобой. Всех их жизнь обломала. Вот и приходится шагать одному, и шагаешь, пускай и на погибель. Да и тогда никого не будет рядом.

Том Брэнгуэн раздумывал над сказанным.

— Похоже, тебя не обламывали, — сказал он.

— Нет. Ни разу, — гордо отвечал Альфред.

И Том почувствовал, что старший брат смотрит на него с легким презрением. И он поморщился под гнетом этого презрения.

— Каждый идет своим путем, — упрямо сказал он. — Может, только у собак иначе. А те, кто не умеет брать то, что дают, и отдавать то, что взято, должны идти в одиночку или завести собаку, чтоб бежала за ними.

— Можно и без собаки обойтись, — сказал брат.

И вновь Том Брэнгуэн стушевался, решив, что брат — не ему чета. Но коли так — что поделаешь. Может, и лучше шагать одному, да только не по нем это.

Они шли полем, где округлость холма обдувал легкий и пронзительно свежий ветерок, шли под звездами. Перейдя по ступенькам через ограду, они очутились возле дома Анны. Огни были погашены, только через шторы нижних комнат и спальни наверху пробивался отсвет камина.

— Лучше оставим их в покое, — сказал Альфред Брэнгуэн.

— Нет, нет, — запротестовал Том, — споем им в последний раз.

И через четверть часа одиннадцать изрядно подвыпивших мужчин тихонько перелезли через ограду под сень тисовых деревьев в саду под окнами, где через шторы горел отсвет камина. И раздались пронзительные звуки — две скрипки и флейта-пикколо так и взвыли в морозном воздухе.

«Вольготно стаду на лугу», — нестройно затянули мужские голоса.

Когда раздалась музыка, Анна Брэнгуэн вздрогнула, прислушалась. Она даже испугалась.

— Да это гимны поют, — шепнул муж.

Она напряженно внимала пению, сердце ее колотилось от непонятного страха. Она слушала и никак не могла успокоиться.

— Это папа, — негромко сказала она. И они стали молча слушать.

— И мой отец тоже, — сказал он.

Она слушала, но уже увереннее. Она уютно устроилась в постели, лежа в его объятиях. Он крепко обнимал, целовал ее. Пение шло через пень-колоду, но мужчины очень старались, забыв обо всем, кроме скрипок и их мелодии. Огонь в камине освещал темноту спальни. Анна слышала, как истово поет отец.

— Ну что за глупость! — прошептала она.

И они прижались еще крепче друг к другу, еще теснее, и сердца их бились друг для друга И хоть гимн и продолжал звучать, они больше его не слышали.

Глава VI

Анна Victrix

После свадьбы Уилл Брэнгуэн взял отпуск на несколько недель, чтобы они вдвоем могли хорошенько распорядиться медовым месяцем и провести его дома, как должно.

Дни шли за днями, а ему все казалось, что небеса разверзлись и упали на землю и они с женой сидят среди руин в мире абсолютно новом, где прочие обитатели погибли под обломками, а они единственные, кто, по счастью, выжил, и могут делать что им заблагорассудится. Поначалу его преследовало чувство вины за такое самопопустительство. Разве нет у него никаких обязанностей, разве долг не призывает его, а он не откликается?

Но вечерами все было прекрасно — стоило только запереть двери, и их обнимала тьма. Они оставались единственными обитателями видимого мира, всех прочих поглощал океан тьмы. А оставшись одни в мире, они были сами себе хозяева и могли радоваться и с божественной беззастенчивостью творить что хотят.

Но утром, когда мимо громыхали повозки, и дети шумели на дороге, и разносчики выкликали свой товар, и часы на церкви били одиннадцать, а они еще не вставали, и даже завтрак не мог их поднять, его одолевало чувство вины, словно он совершал некое преступление, не вставая и не занимаясь делом.