Американка - Моника Фагерхольм

— Тогда ты понимаешь, как хорошо было, когда ты ничего не знала, — сказала Никто Херман и покосилась на часы.

Было без нескольких минут двенадцать пополудни.

— Неплохо бы выпить бокал вина, — сказала Никто Херман осторожно.

— Но не раньше полудня, — ответила Сандра светским тоном.

— Этого Сандра набралась, когда вращалась среди сливок общества, — объяснила Дорис Никто Херман. — Когда жила среди них. С Аландцем и Лорелей Линдберг. Это была жаркая и страстная…

Но тут Сандра пихнула Дорис в бок: заткнись, хватит.

Вдруг все слова застыли, часы пробили двенадцать, солнце остановилось в зените, наступил полдень.

— Хм, — возник вдруг посреди сада не кто иной, как Аландец собственной персоной. — В доме в самой болотистой части леса праздник, — сказал он, почти робко. — Приглашаю вас всех.

А потом они шли через лес к дому на болоте: Женщины, девочки, Магнус фон Б. и Бенгт.

И пришли к дому, где на верхней площадке лестницы стоял Аландец, словно капитан.

Тогда-то Бенгт за спиной Сандры и произнес: «Тонет, тонет» — так тихо-тихо, что только Сандра услышала. Она обернулась и посмотрела на него. А он посмотрел на Сандру.

Праздник был в разгаре.

Какое-то время Аландец и Аннека Мунвег сидели на лестнице и долго говорили и говорили. Аннека Мунвег рассказывала о своей интересной профессии репортера и обо всех мировых новостях, о которых надо информировать людей. Аландец кивал, вставлял реплики, потому что Аннека Мунвег была такой хорошенькой, с копной светлых волос и в черном строгом платье. Аннека Мунвег рассказывала Аландцу о «Буднях женщины-работницы» и все такое. Аландец кивал, снова и снова, а его пальцы тем временем нерешительно касались волос у нее на затылке. Точно. Сандра это видела. И Аннека Мунвег не отталкивала его пальцев, а делала вид, что не замечает их.

Потом Никто Херман пригласила Аландца на танец.

И последним воспоминанием о том вечере стало вот что — Никто Херман и Аландец на дне пустого бассейна танцуют так называемый «ковбойский танец».

— Ну разве я не говорила, что она его окрутит! — прошептала Дорис Флинкенберг.

А ПОТОМ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ.

БАХ!

ЛЕТО ПРЕВРАТИЛОСЬ В ОСЕНЬ, И ВНОВЬ НАСТУПИЛ СЕЗОН ОХОТЫ.

2. …и шлюхи

«Плоть немощна» — одна из фразочек Аландца и Лорелей Линдберг, пока Лорелей еще не уехала. Одна из множества фразочек, которые, даже когда прошло время и страсть утихла, все еще оставались общими. Но словно бы оторванными от общности, как припев, смысл которого уже непонятен.

Так что когда к осени Аландец вновь принялся напевать этот припев, и вы, будь вы Сандрой, догадались бы, что это что-то означает, пусть и не ясно — что именно. Это еще трудно было понять. Что-то старое и в то же время такое новое.

Перемены радуют. Может, все объяснялось проще простого. Наевшись мяса, хорошо пропустить стаканчик. Такой взгляд на вещи. Такое мировоззрение.

Дело было в том, что, когда наступила осень и начался сезон охоты, Аландца охватило беспокойство, и он принялся снова напевать старые песенки — и начищать свое ружье.

И вот однажды заявилась Пинки.

— Привет, принцесса, спишь? — В красной куртке с люрексом и розовой сумкой в форме сердца, она стояла на краю бассейна — вся такая блестящая, в серебряных сапогах с каблуками сантиметров десять, не меньше.

А у нее за спиной маячил Аландец, и настроение у него было на удивление прекрасным.

— Где же шейкер для коктейлей?

По всем признакам это означало, что наступила осень и начался охотничий сезон. Воспоминания о лете и Женщинах с Первого мыса поблекли.

Ранним вечером в субботу, когда Бомба вновь объявилась в доме на болоте, Сандра лежала на дне бассейна, в котором не было воды. Она не спала, хотя так, возможно, казалось. Просто лежала на спине с закрытыми глазами и думала. В ее голове проносилось множество картин, совершенно новых впечатлений. Мужчина, вместо головы у которого был стеклянный шар, наполненный водой, в которой плавали желто-золотые аквариумные рыбки с длинными развевающимися плавниками. Трущобы на окраине Рио-де-Жанейро — словно модель в миниатюре, игрушечный городок, построенный на сером горном склоне. Ряды крошечных лачуг, люди, прозябающие в нищете, в настоящем дерьме. Это было реальней реальности.

А потом был матросский кабачок. Где Сандра, Никто Херман и Дорис Флинкенберг коротали остаток дня после посещения художественной выставки. «Отражение всего того, что сейчас происходит в искусстве», как выразилась Никто Херман, стоя на резком ветру на ступенях художественного музея.

— На самом деле весьма убого, — заявила Никто. — Пошли. Я устала и проголодалась. Я покажу вам настоящий матросский кабачок.

— Так все и было в жизни сливок общества? — прошептала Дорис своей подруге Сандре Вэрн.

— Спящая Принцесса, ты спишь? — не унималась Пинки. — Пора вставать!

Это было еще до настоящего охотничьего праздника. Словно подготовка к нему.

Женщины из дома на Первом мысе все еще жили там. Некоторые из них перезимовали в доме, но веселость их поутихла, и теперь о них судачили меньше. Те, кто сажали растения, которые к октябрю завяли, всего через несколько недель после посадки; а теперь они красили бумагу и ткани растительными красками, которые готовили сами, и называли это «мое искусство», обсуждали, анализировали со знанием дела.

Они говорили также о том, что надо бы завести кур и коз, но они были столь непрактичны и нерасторопны, что не только не смогли это осуществить… но устали от одних разговоров… Даже Бенку порой притворялся, что его нет дома, когда кто-нибудь спускался к нему с горы и стучал в дверь сарая или в грязное квадратное окошко.

— Что-то Бенку слишком много спит, — лаконично заявила Дорис в кухне кузин, мама кузин как раз собиралась сделать ей замечание «ну, ну, ну», но тут Дорис без спросу открыла окно, высунула в форточку голову и услужливо крикнула: — Он наверняка там. Стучите получше. Он порой плохо слышит.

Но другие женщины, настоящие. Они были где-то в других местах. Самые незабываемые, во всяком случае. Например, Лаура Б.-Х., она дописала свой большой женский роман и отправилась с ним в турне, Саския Стирнхьельм снова жила в «Синей комнате», ей писали, но письма возвращались назад (если они были от Бенгта, но это только Дорис вызнала).

Никто Херман тоже должна была жить в городе из-за обширной работы по сбору материала для своей диссертации. Эта работа, во всяком случае, двигалась, у нее появилось новое заглавие.

— Материал еще жив, — сказала Никто в матросском кабачке. А потом пустилась в деталях рассказывать о новом заглавии, это было рабочее название, может, это и было интересно, но… девочки, во всяком случае, пропустили ее рассказ мимо ушей.

— Так это было в жизни сливок общества? — прошептала Дорис Сандре Вэрн так тихо, что только Сандра и слышала, но Никто Херман все же услыхала тоже и захотела узнать подробности. Тут уж Дорис не смогла промолчать и принялась рассказывать Никто Херман об Аландце и Лорелей Линдберг, Хайнце-Гурте и всей этой истории… Она бы наверняка все разболтала, если бы Сандра не начала ее пихать под столом: да заткнись же.

Никто Херман с интересом поглядела на Сандру, но больше ничего не сказала.

— А как Аландец? — поинтересовалась Никто Херман. — Папа. Как поживает папа?

Было до боли ясно, что Никто Херман все еще не забыла Аландца, хотя лето уже давно прошло и она погрузилась в работу по сбору материала для своей диссертации. Дорис также все примечала и, когда Никто Херман отлучилась в туалет, грустно прошептала: «Уж не собирается ли она его снова охмурить?» Но Сандра ничего не сказала ей о том, что ей было известно. Тогда Дорис спросила:

— Но как же Пинки… Бомба Пинки-Пинк?

— Как поживает папа? — не раз спрашивала Никто Херман во время визитов девочек в город у моря до того, как сама вновь зачастила в дом на болоте.

Это началось позже, осенью, субботними ночами, часто она приезжала на такси в разгар охотничьих вечеринок, предварительно выпив для храбрости в матросском кабачке.

— Хорошо, — отвечала Сандра.

— А ему не одиноко одному в доме?

— Ну, может быть, — признавалась Сандра откровенно, поскольку Никто Херман задала этот вопрос именно в тот день, когда впервые заявилась Бомба Пинки-Пинк. Вечером после поездки Дорис и Сандры в город у моря.

Лето, Женщины в доме на Первом мысе. Веселье в разгаре.

Теперь казалось, что все это было так давно.

Аннека Мунвег, знаменитый репортер. Ее можно видеть по телевизору — в новостях и различных программах на актуальные темы. Как-то раз, немного позже, осенью, когда Бомба уже порядком обжилась в доме на болоте, куда наведывалась в конце недели, до, во время, а частенько и после охотничьих вечеринок (хотя на неделе, в будни, Пинки и в помине не было), они лежали втроем — Сандра, Дорис и Бомба Пинки-Пинк — на дне бассейна и смотрели телевизор, они притащили его из гостиной и поставили на краю бассейна. Хорошо было лежать там и нежиться на мягких диванных подушках, тоже из гостиной, и тканях из Маленького Бомбея, среди газет и кассет — как вдруг на экране появилась Аннека Мунвег, она читала новости, и Дорис с Сандрой в один голос крикнули: «Мы ее знаем!», и просияли от гордости.