Поздним вечером ранней весной - Юрий Коваль

ВОРОНА

Вороны вообще-то очень умные птицы.

Идешь, к примеру, без ружья и всегда подойдешь к вороне близко, а уж если идешь с ружьем – до вороны никогда не дойдешь.

А тут у нас вдруг одна глупая ворона объявилась. С чем угодно к ней подойдешь – хоть с ружьем, хоть с пушкой.

Но вообще-то к ней особенно и подходить никто не собирался. Все люди заняты, у всех заботы – не до ворон.

И тогда эта глупая ворона сама надумала к людям подходить. Подойдет к трактору и смотрит, как тракторист гайки крутит. Или подлетит к магазину, сядет на крылечко и глядит: кто чего в сумке несет – кто хлеб, а кто постное масло.

И особенно ворона привязалась к одной нашей деревенской бабе – Кольки-механизатора жене. Куда она идет – туда и ворона летит. И уж если увидишь – глупая ворона крутится, значит, здесь где-то рядом и Кольки-механизатора жена.

Ребятишки, конечно, веселятся, да и взрослые дразнятся:

– Эй, привет! Воронья невеста!

– Да не воронья я невеста, а Кольки-механизатора жена!

Вот однажды пошла жена Колькина на колодец. Набрала воды, оглянулась, а ворона рядом на снегу сидит, глядит на нее вороньим глазом. Тут жена эта схватила ведро и окатила ворону с головы до ног. Обиделась ворона. Сидит на снегу мокрехонька, глядит вслед глупой бабе.

Тут все в деревне напугались: замерзнет ворона. А ворона залетела в магазин, уселась там на прилавке, обсохла кое-как. А потом снова полетела Кольки-механизатора жену искать.

– Да что же это такое! – сказал я. – Чего она к ней привязалась? Ну, привязалась бы ко мне. Я бы ее водой не обливал, я бы ей хлеба накрошил.

– И ничего особенного тут нет, – сказала Орехьевна. – У Кольки-то механизатора жены по две серьги в каждом ухе. Да и на шее побрякушки висят. Вороне нравится, как они блистают, летает за ней, побрякушку хочет. Вот и отдала бы вороне серьгу, небось не обедняла бы.

Не знаю уж, правильно сказала Орехьевна или нет. Но только если б за мной ворона летала, если б меня любила, я бы ей крошки хлебные сыпал и побрякушки дарил, а водой бы никогда не обливал. Но не меня полюбила ворона. Полюбила она жену Кольки-механизатора. Вот все-таки какая глупая бывает на свете любовь!

ЗАЯЧЬИ ТРОПЫ

Да что это такое! Куда ни пойдешь – всюду заячьи следы.

А в саду не то что следы – настоящие тропы натоптали беляки между груш и яблонь.

Стал я считать по следам, сколько зайцев приходило ночью в сад.

Получилось одиннадцать.

Обидно мне стало – всю ночь спал как убитый, а зайцы мне и не снились.

Надел я валенки и пошел в лес.

А в лесу заячьи тропы превратились в дороги, прямо какие-то заячьи шоссе. Видно, ночью беляки да русаки табунами тут ходили, в темноте лбами сталкивались. А сейчас ни одного не видно – снег, следы, солнце.

Наконец заметил я одного беляка. Он спал в корнях поваленной осины, выставив из-под снега черное ухо.

Я подошел поближе и говорю тихонько:

– Эй, вы!

Ухо черное высунулось еще немного, а за ним и другое ухо – белое.

Это другое ухо – белое – слушало спокойно, а вот черное все время шевелилось, недоверчиво склоняясь в разные стороны. Как видно, оно было главней.

Я шмыгнул носом – и ухо черное подпрыгнуло, и весь заяц вышел из-под снега.

Не глядя на меня, он боком-боком побежал в сторону, и только ухо черное беспокойно оглядывалось – что я там делаю? Спокойно ли стою? Или бегу следом?

Все быстрей бежал заяц и уже несся стремглав, перепрыгивая сугробы.

Ухо его черное замелькало среди березовых стволов.

А я смеялся, глядя, как мелькает оно, хотя уже и не мог разобрать – ухо это заячье или черная полоска на березе.

ПРОРУБЬ

Как только встал на реке крепкий лед, я прорубил в нем пешнею прорубь.

Круглое окно получилось во льду, а через окно, сквозь лед, выглядывала черная живая вода.

Я ходил к проруби за водой – чай кипятить, баню топить – и следил, чтоб не зарастала прорубь, расколачивал ледок, выросший за ночь, открывал живую речную воду.

Соседка наша, Ксеня, часто ходила к проруби белье полоскать, а Орехьевна ругалась на нее через стекло:

– Ну кто так полощет?! Тыр-пыр – и в таз! Нет, не умеют нынешние бабы белье полоскать. Ты полощи подольше, не торопись. К телевизору-то поспеешь! Вот я, бывало, раньше полоскала. Личико у меня от мороза – красное, руки – синие, а уж белье-то – беленькое. А теперь все к телевизору торопятся. Тыр-пыр – и в таз!

Как-то раз пошла вместе с Ксеней на речку дочка ее маленькая Наташка.

Пока мать полоскала, Наташка стояла в сторонке, а к проруби подходить боялась.

– Подойди, не бойся, – говорила мать.

– Не… не пойду… там кто-то есть.

– Да нету никого… кто тут есть?

– Не знаю кто. А только вдруг выскочит да и утащит под лед.

Отполоскали соседки свои простыни и рубашки, пошли домой, и Наташка все оглядывалась на прорубь: не вылезет ли кто?

Я подошел к проруби поглядеть, чего она там боялась, не сидит ли и вправду кто-нибудь подо льдом.

Заглянул в черную воду и увидел в воде два тусклых зеленых глаза.

Щука придонная подошла к проруби подышать зимним, звонким, свободным воздухом.

ШАПКА ДЯДИ ПАНТЕЛЕЯ

Всю зиму прожили вороны в грачиных гнездах.

А весной вернулись грачи. Тут-то и начался на старых березах крик да грай.

– Прочь! – кричали грачи.

– Это мы строили! – врали вороны.

В одном месте, над старым кладбищем, случился настоящий бой. Вороны и грачи сталкивались в воздухе – перья прочь!

– Правы грачи, – ворчал дядя Пантелей. – Вороны – воры. Вон как она, жизнь, устроена. Один – строил, другой – живет. Я – за грачей! Они любят свои старые гнезда. Вот я, например. Дай мне новую шапку – ни за что не возьму. Я к своей старой шапке привык. Так и грачи: Подавай им старое гнездо.

– Верно говоришь, Пантелеюшко, верно, – согласилась Орехьевна. – Только у тебя шапка и вправду на воронье гнездо похожа. Пора бы уж сменить.

– Ни за что! – кричал дядя Пантелей. – У меня новых шапок два сундука! Дети и внуки из города привозят. А на кой мне новая шапка? Да мне моя шапка дороже, чем гнездо грачу! Я в этой шапке сорок лет торчу! Я ее на голове сорок лет верчу!

ДОЖДЬ В МАРТЕ

Всю ночь держался мороз. За крыши держался, покрытые снегом, цеплялся за сосульки, да не удержался. Сорвался с крыши, укатился в северные овраги.

И сразу потекло все кругом – потекли сосульки, поползли с крыш снежные шапки. Появилась оттепель.

В поле снег пока не поплыл, но вздрогнул и вздохнул. А в лесах закапали с елок мутные капли – настала мартовская капель.

Только облака мартовские, еще серо-снежные, еще ледяные, не таяли никак, держали в себе холод, равнодушно плыли над подтаявшей землей.

«У вас там тает, а нас это не касается. Мы – облака морозные, зимние».

Но тепло от земли тянулось к облакам, и понемногу закапало с их краев пухло-серых. Начался пухлый и серый дождь.

– Ох, косточки ноют, – говорила Орехьевна. – Ох, ломят. К весне и я растаю вместе со снегами. Растаю, растаю, как снегурочка.

– Какая уж тут снегурочка! – смеялся я. – Самая настоящая Бабушка Мороз.

– Не говори, аньдел мой, не смейся. Что-то на сердце тянет, что-то там тает, чего-то не хватает.

– Эй, Орехьевна! – крикнул с улицы дядя Агафон. – Поедешь на рынок-то?

– А как же, аньдел мой? Картошку-то надо продавать! Иди-ко помоги мешки таскать.

Загрузили мы в сани два мешка картошки, отправилась Орехьевна на рынок в район.

– Ох, тает все, тает, – говорила Орехьевна. – Вот и мы с тобой скоро растаем. Растаем, растаем, Агафоша.

Не спеша тянула Тучка сани по раскисшей дороге, а навстречу им промчался конь именем Гром.

ВИСЯЧИЙ МОСТИК

Неподалеку от деревни Лужки есть висячий мостик.

Он висит над речкой Истрой, и, когда идешь по нему, мостик качается, замирает сердце и думаешь: вот улетишь!

А Истра внизу беспокойно течет и вроде подталкивает: хочешь лететь – лети! Сойдешь потом на берег, и ноги как каменные – неохотно идут, недовольны, что вместо полета опять им в землю тыкаться.

Вот приехал я раз в деревню Лужки, и сразу пошел на мостик.

А тут ветер поднялся. Заскрипел висячий мостик, закачался.

Закружилась у меня голова, и захотелось подпрыгнуть, и я вдруг… подпрыгнул, и показалось – взлетел.

Далекие я увидел поля, великие леса за полями, и речка Истра разрезала леса и поля излучинами-полумесяцами, чертила по земле быстрые узоры. Захотелось по узорам полететь к великим лесам, но тут послышалось:

– Эй! (По мостику шел какой-то старик с палкой в руке.) Ты чего тут прыгаешь?

– Да летаю.

– Тоже мне жаворонок! Совсем наш мостик расшатали, того гляди, оборвется. Иди-иди, на берегу прыгай!