Поздним вечером ранней весной - Юрий Коваль

Немного я прошел, как дрогнула сеть тумана – обрушился на меня близкий выстрел, а за ним – шум поднимающихся с воды крякух.

– Тпр-р-р-у-у-у-у!… – закричал кто-то им вслед. Потом, видно, еще раз насупонил губы, как делают, останавливая лошадь, и снова: – Тпр-р-р-у-у-у!…

Уток я не мог увидеть, только слышал, как они сделали круг и утянули к лесу.

– Эй! – послышалось недалеко. – Эй, Николай!…

– А-а…

– Чего убил?

– Ко-лен-ку-у-у… – тягуче сказал Николай.

В тумане ответ Николая показался особо глупым и безнадежным. Я присел на коряжку – спешить было некуда, уток перешумели. Было слышно, как медленно чопают впереди охотники. Они перекрикивались каждые две минуты, боялись, что ли, в тумане потеряться.

Скоро снова впереди лопнул выстрел.

– Эй, чего убил?

– Колен-ку-у-у!…

– Тьфу ты! – плюнул я и низким торфяным голосом пустил вдоль ручья: – Э-э-э-э-э-эй!…

– А-а-а? – дружно отозвались Николай с приятелем.

– В трясину у-тя-ну-у-у-у…

– А-а?

– У-у-тя-ну-у-у… у-тя-ну-у-у-у!… – снова пригрозил я.

– Ты кто? – крикнул Николай.

Я ответил таким нелепым голосом, какого и сам от себя никогда не слышал:

– Леший я! Ле-е-е-ший…

Тут прозвенело что-то. Овалы тумана зашевелились, задрожали, и солнце разом развалило их.

Вспыхнул ручей. Стало видно, как он стелется по низкому лугу в глубину леса. Нигде не было охотников – вдаль стояли стога, нахлобученные на обкошенные пригорки. От них лился запах свежего сена…

Ясны обычно и солнечны августовские дни. Этот день был особый. То вдруг пригонял ветер облака – становилось темновато, то облака быстро раскисали в воздухе. При светлом небе громыхало неподалеку, и находил на лес пасмурный свет – только какая-нибудь сосна вспыхивала под одиноким лучом.

Когда солнце пошло к закату, я бросил пустую охоту, набрал маслят и на краю сосняка у картофельного поля поставил палатку. Надо было костер палить – грибы варить.

Над полем собиралась грозовая туча, да как-то все не решалась плотно обхватить небо и колебалась над закатом.

– Дочк, Дочк, Дочк… – послышалось с поля.

По меже шел парнишка в ковбойке и покрикивал.

– Телку потерял?

– Овцу, – сказал он, подойдя.

– Ты из Шишкина?

– Нет, с Екатериновки. Генка я, дядипашин.

Я знал дядю Пашу, перевозчика из Екатериновки. Он не раз перевозил меня через речку, и мы всегда толковали с ним о погоде.

– Ну, садись, суп с маслятами пробуй.

– Искать надо… Дочк, Дочк, Дочк!…

Генка был невелик, лет двенадцати. Он пошел дальше по опушке, покрикивая свое.

За краем неба начался глухой скрежет. Он все нарастал, нарастал, превращаясь в отчетливые удары грома. Неожиданный луч пал на картофельное поле, зажег ботву зеленым светом, и быстро земля всосала его. Я залез в палатку и прихлебывал понемногу суп. Было слышно, как тяжело повертывались в небе огромные жернова, но выбить искру им еще не удавалось, они еще не разгулялись и только притирались друг к другу.

Ссссссссссссссс!… – услышал я и подумал, что это мелкий дождик шелестит. Высунулся из палатки узнать – было темно и сухо, и ни капли не упало на руки, на лоб.

– Дядень! – крикнул издали Генка.

– Эй!

– Гроза собирается.

– Лезь в палатку, – сказал я. – Пересидим…

Генка залез в палатку, и я сунул ему ложку.

– Только от стола, – сказал он, но ложку взял, и мы стали есть суп, прихлебывая по очереди.

– Ну, как супок? – спросил было я, но тут возникла ослепительная искра, просветила каждый шов палатки и так грохнуло, что зазвенело в затылке, а Генка охватил меня руками, железными от страха.

Снова все стихло, и даже жернова перестали в небе переворачивать друг друга.

– Во долбануло! – сказал Генка.

Я хлебнул супа, и показалось, будто вкус его после удара молнии изменился.

Ссссссссссссс!… – снова начался непонятный звук, вначале как шелест капель, потом набрал скорость и потянулся над головой томительной длинной пулей.

– Что это, а?

И со звоном ударило по крыше палатки, она туго загудела – брезентовый колокол.

Я высунулся наружу, и на голову мне обрушился поток воды, пригнул голову к земле, в глазах возник корень огненного дерева. Страшный удар лопнул над нами и полетел окрест, выворачивая наизнанку картофельную ботву.

И снова молния – пляшущая береза – вонзилась в поле. А земля ухватила ее с таким звуком, как будто болотная трясина – выпавший нож. Задергалась, затряслась другая молния, ища место, в которое ударить, и – пропала. И, бешено чередуясь, возник будто бы лес ослепительных корней…

– Дядень, дядень…

…но только корни эти не высасывали из земли соков, а сами вбивали в нее свою белую голубую кровь.

Я втянул голову в палатку, как черепаха в панцирь. Генка прижался ко мне покрепче, зажмурился, и я плотно закрыл глаза, но все равно рассекал их свет молний, проникал в голову.

Ливень заливал, и брезент не гудел уже, палатка обмякла, стала вялой и прозрачной, не плотнее блина.

– Глянь, дядь, не видно овцы-то?

Я снова высунулся наружу и в свете молний увидел, как мечется по краю поля лохматое призрачное пятно. Это была овца. При каждом ударе грома она выпрыгивала из травы, как собака.

– Дочк, Дочк, Дочк! – закричал Генка и выскочил из палатки, побежал через поле.

Птичьей клеткой вспыхнула перед глазами его ковбойка, и Генка плеснул руками в сполохе света.

Я вылез из палатки и побежал следом за ним.

Ливень навалился на плечи, хотел расплющить, растворить, вогнать в землю. Щербатым гребнем, частоколом стояли вокруг молнии – сочные, разветвленные, как вилы. Гром бил – и небо вскидывалось в пене…

– Обходи! Обходи ее… обходи!

Зачарованная вспышками, овца прыгала на одном месте, будто дожидалась, когда же влепит прямо в нее. Между молниями вдруг слышалось:

«Э-э-э-э-э-э-э…»

Я бежал и тоже подпрыгивал – «Дочк, Дочк, Дочк!…» – давил картофельную ботву. Она лопалась, хрустела, вскрикивала под ногами, подкидывала вверх, под молнию. Я ждал, как молния настигнет меня, ударит в затылок и – в землю. Я чувствовал эту пустую точку на затылке. Вот упаду, расколюсь со звоном, как бутылка, разбитая дробью.

Генка бежал шагах от меня в десяти. Голова его за картофельными кустами вдруг загоралась серебряной кочережкой.

– Заходи!… Заходи!

Уах! – влип в поле дрожащий гвоздь – белая молния. Выбрызнула из земли недозревшая картошка. Овца, подпрыгнув, повисла над черной ботвой.

Я кинулся на нее, выставив руки, и она снова прыгнула – шальной невиданный зверь, вроде единорога.

Я схватил ее за шею, и тут же ослепительный огонь вывернул глаза, растянул их до ушей. Вскипел воздух, и голова моя закружилась над картофельным полем, плавно и мягко светясь…

– Башку ей прикройте, дядь! – кричал подоспевший Генка и лупил овцу по чем попало.

Оттянув с живота свитер – «Дочк, Дочк, Дочк!…» – я подсунул под него овечью голову, пятясь потянул ее к палатке – вот наткнусь спиной на столб молнии, стоящий в земле. И медленная молния, плавная, как масляная струя, потекла, подрагивая, прямо по щеке и, сухо расколовшись, угасла.

Мы затянули овцу в палатку. Шерсть на ней слиплась, припала к ребрам – овца казалась ягненком.

Ссссссссссссс… – снова послышалось над головой. Вспыхнула молния, и я увидел, как бьется в углу палатки прозрачными крыльями изогнутая коромыслом синяя стрекоза…

Скоро гроза вколотилась в землю, смягчила резкие удары ливнем, иссякла. Молниеносные тучи ушли. Иногда только раскидывался на небе сполох – небо передергивалось и темнело.

– Пойдем к нам, дядь, – сказал Генка. – Обсохнешь хоть.

– Да ладно… У костра обсохну. Палатку собирать неохота.

Я взял ружье и, посвечивая фонарем, пошел проводить Генку да заодно поискать в сосенках сучков, пригодных для костра. Луч фонарика освещал пучки сосновых иголок. От ударов ливня они повернулись остриями к земле.

– Эй!… – донеслось откуда-то.

Мы остановились, прислушиваясь, и даже Дочка, Генкина овца, замерла на тропинке.

– Эй, кто там с фонариком? – снова донеслось с другой стороны картофельного поля.

– Молчи, дядь, молчи! – шепнул Генка.

– Почему? – неуверенно спросил я.

– Кто его знает, чего он кричит…

Мы постояли немного, помолчали и снова пошли потихоньку краем поля. Рыхлой была земля под полегшей травой, и слышно было, как жадно, взахлеб, булькая, журча, всасывает она воду. Лужи разлились под ногами. Глинистая тропинка была – скользкая рыба налим.

– Эй, с фонариком!…

– Эй! – ответил я.

– Помогите…

Голос тревожно оборвался, заглох в сыром воздухе.

– Дядь, – сказал Генка, – мне домой надо. А то поздно. Отец будет ругать.

– Давай, – ответил я. – Будь здоров. А я схожу узнаю, чего он там орет.