Поздним вечером ранней весной - Юрий Коваль

А за огородами, над полем, подымаясь высоко в небо, непрерывно пели жаворонки. Теплое сдобное облако, плывущее над землей, было утыкано жаворонками, как изюмом.

Утром я пил у Булыги чай, и за чаем мы помалкивали, ожидая Шурку Сараева. Мы фыркали, отдувались, кривились от кислой клюквы!

– Эй, хозяин! – заорал с улицы Шурка Сараев. – Дома, что ли?

Прогремев дверью, Шурка вошел в дом, прислонил к стене ружье, а сам присел на порог.

– Иди в комнату.

– Дак сапоги грязные.

– Скинь.

В белых вязаных носках Шурка прошел в комнату, сел на диван, купленный для гостей, заслонил спиной вышитого на покрывале голубого петуха.

– Рассказывай, Шурка, как дело было, – сказал Булыга.

Голос его звучал спокойно, но в нем слышалась будущая гроза, и Шурка забеспокоился:

– Како?

– Тако! – передразнил Булыга, торопливо отхлебывая чай. – Ну-ка, подай ружье!

– Како? – снова не понял Шурка.

– Твое! – рявкнул Булыга и закашлялся, подавился клюквой. – Подай сей момент!

Шурка вскочил с дивана и за дуло выволок ружье из прихожей. Оно зацепилось за порог и не протаскивалось в комнату, упиралось.

– Ты не ори, – сказал Шурка, подавая ружье и не понимая еще, в чем дело. – Разберись вначале, потом ори.

– Мы уж во всем разобрались, – угрожающе сказал Булыга. – Все замерили. Знаем, чье это дело.

Шурка напряженно присел на диван, голубой петух выглядывал из-за его плеча.

Булыга переломил ружье и понюхал ствол, а затем стал вроде бы исследовать ружье Шуркино изнутри.

– Так точно и выходит, – сказал он и сунул мне под нос переломленное ружье. – Видишь?

Поглядев на ржавый, несмазанный замок, я буркнул:

– Вижу.

– Вот и я вижу, – сказал Булыга и резко встал из-за стола. – Ружье, Шурка, придется у тебя отобрать.

Отворив шкаф-гардероб, он сунул в него Шуркину тулку.

– Ты погоди, погоди, – сказал Шурка, вскакивая с дивана и хватая Булыгу за локоть. – Не балуй! Ты ружья не покупал!

– Сядь! – сказал Булыга, отворачиваясь от шкафа. – Сядь, отвечай на вопросы. Ты когда был в лесу?

– В ту субботу.

– Стрелял?

Шурка кивнул:

– Утицу.

– Врешь! Утка еще не летела. Кого стрелял? Говори!

– Кого надо! – заорал Шурка. – Чего ты пристал, булыжник!

– Ну, ладно, – сказал Булыга, внезапно успокаиваясь. – Суд разберется.

Слова эти Шурку ошеломили, он окостенел, тупо разглядывая блюдо с клюквой.

За окном свистнул скворец, солнечный заяц пробился через ящик с рассадой, стоящий на подоконнике, забегал по дивану, по голубому петуху.

– Я ведь ничего такого не сделал, – тоскливо сказал Шурка. – И стрельнул-то разок – пугнуть хотел.

У Шурки Сараева карие глаза. Он умеет играть на гармони.

Каждый вечер приходит Шурка в клуб, садится посреди залы на табурет, и пошло-поехало: пум-ба-па, пум-ба-па…

Льется из гармони музыка, а Шурка потряхивает в такт головой и сильно давит левой рукой на басы.

За музыку Шурку в деревне уважают. Не всякий сыграет на гармони, да еще чтоб левая рука поспевала за правой, а правая не ревела белугой, ласково нажимала на кнопочки.

Потерянный сидит сейчас Шурка на Булыгином диване – голубой петух нацелился ему в висок.

– Ну, это… – говорит Шурка. – Ну, так уж получилось. Ну, шел я, а тут лосиха. Выскочила из куста – и на меня. Хотела, наверно, затоптать. Ну, я и пугнул, чтоб отстала.

– А как же в лосенка попал? – спросил я.

– Так я ж мимо стрелял! – обрадовался почему-то Шурка. – По кустам, а там лосенок стоял.

– Ты что ж, его разве не видел?

– Не видел, не видел, где там увидеть – кусты, елочки…

Шурка крутился на диване, глядел то на меня, то на Булыгу: верим или нет?

– Ступай на двор, – сказал Булыга. – Возьми лопату.

– Зачем?

Булыга не ответил, и Шурка решил, видно, не спорить; встал, прошел в своих белых носках по половикам, кряхтя, надел у порога сапоги и тихонько хлопнул дверью.

– Пошли и мы, – сказал Булыга. – Надо лосенка прибрать, а то ведь она не отойдет от него. Сгаснет.

Во дворе Булыга срезал бельевую веревку, навязанную на березы, и мы пошли к Кривой сосне. Шурка с лопатой на плече шел впереди и на поворотах тропы останавливался.

– Ты только до суда не доводи, – просил он Булыгу, виновато взмахивая лопатой.

В осиннике снега почти не осталось. Сугроб, на котором лежал лосенок, съежился, пожелтел, под него подтекла теплая лужа. И лосиха лежала теперь подальше от Кривой сосны и смотрела в сторону, на торфяные болота.

– Подойди-ка поближе, – сказал Булыга. – Погляди.

– Чего я буду глядеть? – сказал Шурка недовольно и отвернулся, играя лопатой.

– Гляди.

– Ну гляжу. Ну и что? Чего пристал?

– Копай яму, – сказал Булыга и плюнул мимо Шурки.

– Ну выкопаю, ну и что?

Шурка прошелся по поляне вокруг сосны, потыкал лопатой.

– Земля-то мерзлая, – уныло сказал он.

Наконец он примерился, нашел какую-то небольшую ямку, стал ее расширять. Торф поддавался плохо: не оттаял как следует. Шурка копал мучительно, часто останавливаясь отдохнуть.

– Ну, яму я выкопаю, ладно. Только ты до суда не доводи. Она меня затоптать хотела. Вон какая морда, она нас всех потопчет!

Лосиха повернула голову на шум, но не вставала, а только смотрела, что делает Шурка.

Через час яма была готова, и Шурка обвязал ноги лосенка бельевой веревкой. Потом, закинув веревку на плечо, стал подтягивать его к яме.

– Помогите, что ль, – сказал он, напрягаясь изо всех сил.

Я хотел было подсобить ему, чтоб скорее кончить все это тяжелое дело, но Булыга взял меня за рукав.

– Пускай сам, – сказал он. – Сам убил – сам пускай хоронит.

Уже у ямы лосенок застрял в кустах. Шурка дернул яростно и оборвал веревку.

– Барахло! – закричал он, чуть не плача и махая обрывком. – Веревка твоя дрянь! Гнилушка.

– Надвяжешь.

Затрещали кусты – лосиха медленно поднялась и пошла к Шурке, высоко подымая ноги, выбирая место, куда ступить.

– Она ведь убьет! – закричал Шурка, бросая веревку. – Она меня помнит!

– Небось, не убьет, – сказал Булыга. – А убьет – похороним. Яма-то как раз готова.

Шурка сплюнул, поглядел еще на лосиху и вдруг бросился в сторону.

– Куда? – закричал Булыга.

Но Шурка не отвечал, ломал сучки, выбираясь на тропу.

– Вертайся, дурак! – заорал Булыга.

Выйдя из кустов на поляну, лосиха остановилась, подняла кверху голову, так что стала видна ее коротенькая бородка, и захрипела. Она жестоко исхудала, грязно-бурая шерсть на ней свалялась и висела клочьями.

– Опасно все-таки, – сказал я. – Может убить.

– Небось, не убьет, – повторил Булыга. – Сама еле дышит.

Лосиха обнюхала веревку, шумно выдохнула, отошла и снова тяжело легла в кусты.

– Эй, – закричал Булыга, – вертайся!

– Не вернусь! – откликнулся Шурка неподалеку. – Она меня помнит!

Перемазанный торфом, с разодранным лбом вышел Шурка к сосне, боком-боком подошел он к лосенку, наклонился, взял в руки веревку.

– Я сделаю, – сказал он. – Постараюсь. Ты токо до суда не доводи.

Спустив лосенка в яму, Шурка стал ее торопливо забрасывать землей.

– Все, – сказал он. – Теперь все. Пошли домой.

– Погоди, – сказал Булыга. – Посмотрим, что она будет делать.

Лосиха долго еще лежала на месте, потом поднялась и пошла к торфяной куче, наспех набросанной Шуркой. Подняв голову кверху, она вдруг коротко захрипела, забормотала что-то и легла животом на торфяную кучу.

КАРТОФЕЛЬНАЯ СОБАКА

Дядька мой, Аким Ильич Колыбин, работал сторожем картофельного склада на станции Томилино под Москвой. По своей картофельной должности держал он много собак.

Впрочем, они сами приставали к нему где-нибудь на рынке или у киоска «Соки-воды».

От Акима Ильича по-хозяйски пахло махоркой, картофельной шелухой и хромовыми сапогами. А из кармана его пиджака торчал нередко хвост копченого леща.

Порой на складе собиралось по пять-шесть псов, и каждый день Аким Ильич варил им чугун картошки. Летом вся эта свора бродила возле склада, пугая прохожих, а зимой псам больше нравилось лежать на теплой, преющей картошке.

Временами на Акима Ильича нападало желание разбогатеть. Он брал тогда какого-нибудь из своих сторожей на шнурок и вел продавать на рынок. Но не было случая, чтоб он выручил хотя бы рубль. На склад он возвращался еще и с приплодом. Кроме своего лохматого товара, приводил и какого-нибудь Тузика, которому некуда было приткнуться.

…Весной и летом я жил неподалеку от Томилина, на дачном садовом участке. Участок этот был маленький и пустой, и не было на нем ни сада, ни дачи – росли две елки, под которыми стоял сарай и самовар на пеньке.

А вокруг, за глухими заборами, кипела настоящая дачная жизнь: цвели сады, дымились летние кухни, поскрипывали гамаки.