В горах долго светает - Владимир Степанович Возовиков

сиреневую дымку просторной и глубокой долины.

На окраине аула их ждали оросители и дехкане. Все мужчины вооружены, значит, им уже известно о появлении банды. Сразу начали разгружать вертолет. Доктор — азербайджанец — завел степенный разговор с молодым учителем в белоснежной чалме и пожилым козлобородым фельдшером, затем, вскинув на плечо тяжелую сумку с красным крестом, в сопровождении фельдшера ушел к больным. Лопатин и Карпухин осматривали вертолет. Четыре вмятины на правом борту, рикошетный след пули — на переднем бронестекле.

— В тебя в основном метили, Степан Алексеевич.

— Потерпим, командир, лишь бы в тебя не попали. Но я, на случай чего, управления из рук не выпускаю.

— Спасибо, Степан Алексеевич.

Учитель, оставив раскрытый ящик, с книгой в руке подошел к машине, ощупал следы пуль, сердито покачал головой, потом что-то громко сказал мужчинам; они подошли, переводили глаза с летчиков на отмеченный пулями борт вертолета. Учитель что-то спросил, Лопатин разобрал слово «душманы» и указал на затянутый дымкой хребет.

— Шайтан! — Темнолицый длиннорукий крестьянин погрозил кулаком в небо. — Шайтан!

Горцы снова взялись за работу, изредка поглядывая на хребет. Неясная тревога заставила Лопатина обернуться. От глиняного дувала, ограждающего селение, тонувшее в персиковых садах, шел рослый доктор. За ним тянулся всадник на ослике с большим свертком в руках. Женщина в темной чадре семенила рядом, вцепившись в коричневый халат мужчины, а следом, прихрамывая, спешил козлобородый фельдшер. Карпухин засмеялся, следя за процессией, Лопатин остался серьезным, уже догадываясь, что в обратный полет им придется брать кого-то еще. Доктор опередил спутников; отирая лоб платком, спросил:

— Разгрузили? Летим, не медля.

— Куда?

— В небо.

— А поточнее? — Лопатин разглядывал худого унылого человека верхом на ослике, с завернутым в серый халат ребенком, его маленькую жену в темной чадре, перехватил вопросительно-боязливый взгляд фельдшера.

— Говорю — в небо, значит, в небо! — раздраженно сказал врач. — Этот козел залечил парнишку — задыхается, посинел, едва хватает воздух...

Живой комок в руках горца начал вздрагивать, послышался сухой, долгий, надрывный кашель — как будто не ребенок, а маленький старичок был завернут в серый халат.

— Видишь, капитан? Нужны средства решительные, иначе может задохнуться — у него, по-моему, как в том стишке про доктора Айболита, и астма, и коклюш, и бронхит, и плеврит. Поднимем его тысячи на две, глядишь, и вздохнет, придышится, а уж тогда и пилюли наши подействуют.

— Ни разу не слыхал о таком методе лечения, — удивленно поднял брови Лопатин.

Доктор оборотился к афганцам, что-то сказал матери и отцу, потом — фельдшеру. Фигура под чадрой осталась неподвижной, фельдшер испуганно затряс бородой, унылый горец на ослике молча протянул ребенка доктору, и тот бережно принял вздрагивающий комок в свой громадные руки. Мать сделала было движение, но стоящий рядом учитель наклонился к ней, что-то сказал, и она осталась на месте.

— Летим, капитан!

— Погоди. — Лопатин обвел взглядом лица стоящих вокруг людей — они смотрели на доктора и летчиков с недоумением и как будто легким испугом. — Ты знаешь, доктор, что заговорят о нас враги, если мы привезем с неба мертвого ребенка?

Лицо врача словно постарело, усталым голосом он сказал:

— Знаю. Но я, капитан, и свое дело знаю. И если бы мог водить вертолет, сам поднял его, чтобы не втягивать вас в эту историю. Врачу-то нельзя не рисковать, если берется лечить больного, особенно тяжелого.

— Мы тоже рискуем, доктор, но только собственными жизнями.

— Что ж, капитан, как хочешь. В горах умирает немало детей от болезней и недоедания. С этим никакая революция не справится за один год. Если умрет еще один — он умрет на руках отца или матери, и враги не скажут о нас плохо. Я выдам лекарства, и совесть наша будет чиста. В конце концов, мы не боги...

Ребенок снова закашлял, и это был тот же мучительный кашель маленького, вконец обессилевшего старичка. Врач приподнял и наклонил ребенка, чтобы облегчить страдания, кашель смолк, ребенок задышал мелко и сипло.

— Говоришь, есть надежда?

— Капитан, я же сказал тебе: я знаю свое дело. Ты ведь тоже мог грохнуться на перевале, особенно под огнем, но ты же полетел!

Горцы, видно, догадывались, что между врачом и летчиком нет согласия, теперь все глаза устремились к Лопатину: в нем почуяли главного.

— Так ты говоришь, есть надежда?

— Есть.

— Поехали!

Лопатин сам помог доктору с ребенком забраться в пустую десантную кабину, закрывая дверцу, попросил:

— Включись в связь, подсказывай.

Ввинчивая вертолет в глубокое небо долины, Лопатин, кажется, еще никогда с такой пунктуальностью не выполнял звучащих в наушниках команд. Через десять минут индикатор высоты приблизился к двум тысячам, и глуховатый бас доктора приказал:

— Теперь — вниз, плавно...

Вертолет опустился на прежнее место, замерли винты, и люди, прихлынув, замерли в ожидании. Лопатин первым вылез из кабины, помог сойти доктору с ребенком. Мать, не выдержав, откинула чадру, бросилась к неподвижному свертку в руках врача, а тот, прижимая к себе ребенка одной рукой, выставил вперед большую растопыренную пятерню:

— Тихо, мамаша, тихо! Он спит.

И все люди поняли, хотя сказано было по-русски, словно ровное дыхание спящего ребенка услышала вся толпа. Мать опустилась на колени, Лопатин подхватил ее.

— Доктор! Скажи ей: человек, особенно женщина, не должен ни перед кем унижаться! Даже принося благодарность.

Слова врача удержали от долгих поклонов отца ребенка, и семейство удалилось, пожалуй, слишком даже поспешно. Доктор делал наставления фельдшеру, которому Лопатин сейчас не завидовал, учитель беседовал с мужчинами.

— Ты понимаешь, что он говорит? — спросил Лопатин Карпухина. — Нет? А я кое-что понял. Он говорит о нашей «вертушке» — это, мол, самое красивое творение человеческих рук и... аллаха.

— Пусть скажет басмачам.

— Такой, пожалуй, скажет. Думаешь, случайно «духи» так зверствуют? Помнишь, как погибла рота их армии, окруженная бандами? Ведь ни один в плен не сдался, ни один! Даже раненые дрались, пока их не добили. Вот «духи» и сдирают с живых шкуры, носы режут, глаза выкалывают от злобы. Судороги змеи с перебитым хребтом... Однако нам уже обратный груз везут.

— Работать грузовозами, когда такие дела вокруг!

— А ты не вздыхай, Степан Алексеевич. Книги, что мы привозим, и даже насосы для их полей — это не хуже пушек. В ту войну, между прочим, в освобожденных районах наши танки землю пахали для колхозников. И с пашни