Вторая смена - Лариса Романовская

Надо бы затаиться и вжаться в стену. Потому как огроменная фигура на пороге – это страшно. Корявая, громоздкая – как и полагается в свете сияющих за ее спиной фар.

– Стоять! Рыпнешься – убью!

Рыпнусь, конечно. Мне ему слух привинчивать вручную приходится, жестами. Да что ж за наказание такое – и оброк ученический, и этот мой долбоеб законный…

– Темчик?!

На меня очень давно никто не наставлял оружие. В последний раз – во время расстрела. Поэтому я сейчас могу сильно накосячить, так, что у Артема уши в трубочку свернутся или глаза на лоб вылезут. Что потом от такого красавца ожидать – науке неизвестно. Однако обходится без жертв и разрушений.

– Твою же мать! – В кои-то веки наше с супругом мнение о происходящем совпадает.

– Темчик, ну ты с дуба рухнул, в самом-то деле?

– Жень, а что ты тут вообще?

– Надо было по работе… забрать кое-что…

– Да чего-то торкнуло меня, Жень… Фигня какая-то вокруг творится.

– Что за фигня?

– Ну и как, забрала?

– Ты всегда, когда торкает, с пистолетом гуляешь?

– Ну сказала бы мне, я бы принес… Оно тяжелое, зачем тебе таскать?

– Это секрет, то есть сюрприз…

Он идет ко мне навстречу. Все еще с этим своим «глок-компактом» в лапе. Правда, уже с опущенным, но кто знает, кто знает. Насмерть не убьет, а вот из строя на пару месяцев выведет. Особенно если меня потом в гараже закрыть. Или зарыть. Это куда быстрее и бюджетнее, чем маяться с закладками.

– Жень, это у тебя что?

Предохранитель щелкает. Ненавязчиво, почти как фотик-«мыльница». Остановись, мгновенье, шут бы тебя побрал. Я не знаю, что мне делать дальше.

Ворота гаража лязгают неудачным эхом предохранителя. Лампа вспыхивает. Я понимаю, что у Темчика на морде отражается мой собственный напряг. Только в мужской версии.

– Это тебе в подарок. Они целебные. И не обморозишься, и не простудишься, и ноги никогда не сотрешь. А главное – не пахнут и при стирке не теряются. Вот. – Кажется, способности к красноречию у нас теперь тоже семейные.

– Спасибо. – Темка медленно протягивает свободную руку к моему презенту. И на секунду отдергивает ее назад: – А они не кусаются?

– Ты с ума сошел? Это же ко́товая шерсть, она вообще как шелковая, нежная очень…

– Ну ты же ведьма. Может, у твоих носков зубы есть. Гляди, у них шерсть – дыбом!

– Это мозги у тебя дыбом! – Я смотрю, как Темчик убирает пистолет в карман и вертит в руках мое подношение. Хоть бы по размеру совпали, а то их после каждой стирки придется увеличивать вручную. А им сносу нет, как назло. Сам пускай такому учится.

– Спасибо. – Артем мощный, суровый. Прямо как самец ко́та. И урчит почти так же.

– Темк, я тебе учебников всяких отобрала, а то мы давно не занимались. Будет время – почитаешь немного, там очень понятно написано.

– Будет, будет… – снова ворчит Артем, убирая от меня руки. – Вот не выплыву, так и буду только и делать, что читать.

Очередная опасность снова дышит мне в лицо и немножко в правое ухо. На сей раз она пахнет крутым безденежьем и возбуждением уголовного дела. Жутко хочется положить на это все с прибором, обнимать Темку и ни о чем на свете не думать. Кстати, если его посадят, мне эти годы за ученичество засчитают или снова с нуля обучать?

– Я тебя утром спрашивал про стол и документы. Ваши, наверное, могут контролировать.

– Контро… чего?

– У меня этот ваш испытательный или как там его… Считай, что условный срок. Я трагедии не делаю. Так и ты не притворяйся, что его нет.

– Хорошо, не буду. – Я неизвестно зачем начинаю крутить обручальное кольцо – словно поклясться на нем собираюсь, даром что оно без камней. Темчик кивает, потом говорит медленно, как на давно позабытом иностранном языке:

– Легко вроде отделался, а все равно. Как в бочке живу, как замуровали. – И мотает головой, будто ему вода в уши попала и он ее вытряхнуть хочет.

– Не нравится быть глухим, можешь стать чокнутым, как Венька Спицын. На тебе три убийства вообще-то! Забыл?

Он не забыл, стопудово. Лицо сразу изменилось. Будто его ударили или лишили рассудка – как закадычного дружка Веню. Мы ведь вместе на Казни Спицына были…

За умышленное убийство ведьмы по Контрибуции светит смертный приговор. Венька до самой смерти останется безумным, одержимым. Он теперь все, что про нас знает, не может в тайне хранить. Про Сторожевых рассказывает всем желающим и нежелающим, в любое время. У мирских такие разговоры только одну реакцию и вызывают. Родителей Венькиных, конечно, жалко, но… Нам же нашу Дору тоже жалко, правда?

Темчик отлично помнит, как его приятель в зал суда нормальным вошел, в клетку для подсудимых тоже вменяемым сел, а вот обратно вылез в шизоидном расстройстве. Его потом конвой до дома вез, потому что куда бывшему человеку за руль в таком состоянии?

– Спасибо, что напомнила, – ядовито отзывается мой ученик.

– Темка, ты прости. Просто я не знаю ничего. Мне сейчас страшно, а объяснить не могу. Потому что у тебя ученичество. Ты как мирской, а их впутывать…

– Как гражданских примерно, – усмехается Артем. – Не по уставу вашему, правда?

Вроде необидно так отвечает, даже губы в улыбку сложились – непростым паззлом. А вот все равно не прощает.

– Ты откуда знаешь?

– Уставы, Женя, везде одинаковые…

Я молчу. Извиниться, наверное, надо? Рассказать, как бывает паскудно, когда теряешь силы, а почему – непонятно. Словно тонешь, а вокруг ни души. Или Темка со мной?

И тут он меня, наконец, целует. Крепко. Как будто на прощание. И все, что потом, – оно тоже как на прощание.

Такое бывает на вокзалах, в аэропорту или на автобусной станции. Стоишь, все время спотыкаясь о поставленную сумку. И каждое касание, каждое слово гудит у тебя внутри, словно по венам вместо крови кипяток пустили. До дрожи. Невозможно поверить, что через секунду по окрику водителя, по паровозному свистку, по приказу громкоговорителя придется разойтись, расцепиться. И руки, которые тебя гладят, отодвинутся, перестанут быть частью тебя, твоего тела, твоей жизни. И сердце (вроде не твое, хотя на самом деле твое – просто между ним и тобой свитер, куртка, плащ и еще свитер) тоже не будет тюкать рядом, отзываясь у тебя в ушах. Оно будет биться в горький и холодный воздух автобусного салона, в электрическую атмосферу зала таможенного досмотра, в глухое пространство вагонного тамбура. А ты останешься в неукомплектованном виде. Тебя стало наполовину меньше. И та половина была живучей. А у тебя только память пальцев осталась. И слова: много нерасказанного, неотвеченного.

Не хочу я сейчас это чувствовать.

Я цепляюсь за Темчика – так, словно нас несет каким-то особенно лихим ветром, и если мы друг от друга отлепимся, то больше не увидимся и в одиночку не справимся. Он это понимает… Держит меня – не крепким объятием, а множеством мелких, стремительных движений: когда одновременно и целуешь, и говоришь, и молнию расстегиваешь, и пробуешь сделать шаг спиной вперед, нащупать стену. И все откликается на быстрые, смущенные немного прикосновения. Это хорошо до нереальности, до невозможности.

Я почти не удивляюсь, когда к трепыханиям и прочим прекрасным жестам прибавляется механический зуд с примесью визгливого звона – мой мобильный. Его категорически нельзя брать в руки. Жать на его кнопки – опасно для жизни. А складывать в слово буквы, всплывшие на экране, – это как собственный приговор читать. «Анька».

– Ты где? Ты можешь сейчас домой?

– Нет… Погоди, зай… Не могу. А что случи…

– Мне страшно! Женя, мне очень-очень страшно!

– Ань, мы скоро… погоди немножко! Телик включи, в ванну залезь. Я не знаю…

– Ты можешь побыстрее? А то мне кажется, что на меня кто-то смотрит.

– Да ешкин кот! Ну дверь закрой на все замки! Все хорошо будет, Ань!

Я держу мобилу плечом и немного подбородком. Пальцы тем временем уже застегивают плащ. Темчик молча и зло дребезжит своей молнией.

Мы покидаем гараж как отступающее войско разоренный город. Темка тащит пыльную коробку боеприпасов… пардон, учебников и конспектов, я отстреливаюсь фонариком в мобильном телефоне. А потом жмусь к стене, обходя тяжелую технику в виде нашей машины. К тому моменту, когда Темчик начинает скрежетать замками, я тоже начинаю чуять тревогу, которая так перепугала Анютку.

Дело происходит в соседской квартире, относящейся к другому подъезду. У нас во всех окнах свет – это Анька так страхи прогоняет. А соседние стекла черные, глухие. В них только синеватая пыльца заката. У хозяина квартиры уже нет сил подняться, нашарить выключатель. Умирает человек.

Отсюда, от ворот гаража, окна видны хорошо – этаж последний, их ничто не заслоняет. Ведьмачить на таком расстоянии трудно, неплохо бы сократить дистанцию. Но во дворе и у подъездов отсвечивают прохожие, отвлечет кто-нибудь, скажет лишнее под руку. А нам лишнего не надо.

Я замираю у зеленой крашеной стены, сдираю перчатки, сбрасываю с себя плащ. Как перед расстрелом в фильмах про войну. Но сейчас не до киношных сравнений. Серьезно вмешаться, прогнать давнюю цепкую болезнь, отсрочить смерть – я не имею права. Зато я могу проводить. Сделать так, чтобы не было страшно.