Рабыня Малуша и другие истории - Борис Кокушкин

– Вот какое дело, Прокопий. Барином велено взять с тебя оброк не с числа работников, а с числа едоков. Так-то вот…

Мужик даже задохнулся от неожиданной вести.

– Да как же так? У меня их семеро по лавкам. Чем я их кормить буду? – оторопело произнес он.

– Не знаю, – вздохнул староста. – Велено так…

Услышав эту новость, на улицу высыпало все семейство, ребятишки заревели в голос, а Василииса кинулась старосте в ноги и, обвив его сапоги, заголосила:

– Не погуби, родимый. Вымрем до единого с голодухи, чем мальцов-то кормить станем? Пожалей сиротушек, ай ты нехристь…

Фома Фомич отступил было назад, но и Василиса ползла за ним, цепляясь за ноги и продолжая вопить. Глядя на разметавшуюся мать, ребятишки заревели еще пуще, а Прокопий сжал кулаки и шагнул было к старосте. Но отец повис на нем, уговаривая:

– Не замай его, он такой же подневольный, как и мы.

В это время из избы вышла Варя. Лицо ее было белым, как снег, взгляд какой-то отсутствующий. Подойдя к старосте, она тихо, но твердо, сказала:

– Оставь нас. Я пойду к барину.

Мать тут же замолкла, глядя снизу на дочь.

– Доченька, – только и смогла проговорить она.

Варя тем временем обошла старосту и медленно направилась к господскому дому.

– Господи, да что же такое деется? – пробормотал, осеняя себя крестным знамением, дед.

Фома Фомич, играя желваками скул, замер, глядя вслед девушке, а потом снял картуз, молча махнул рукой возчикам – уезжайте, мол, и также молча побрел к своей избе.

Семья смотрела вслед Варе до тех пор, пока она не скрылась за последней деревенской избой. После этого, не сговариваясь, все пошли в дом и сидели тихо, – говорить было не о чем.

Уже вечерело, когда сидевший на завалинке Прокопий увидел медленно возвращающуюся дочь. Головной платок она держала в руках, волосы были растрепаны…

– Возвертается, – почты простонал он и начал было приподниматься, но Василиса сердито сказала:

– Сиди, здесь мать нужна.

Прокопий увидел, как жена подбежала к дочери, обняла ее за плечи и повела куда-то за избу. Возле амбара она усадила дочь на бревно и стала успокаивать:

– Не переживай, жизнь на этом не кончается. Многое пережили, переживем и это…

Варя сидела с каменным лицом и, казалось, даже не слышала, что ей говорила мать.

А та лепетала что-то ласковое и успокаивающее, а потом сказала:

– Сейчас мы истопим баньку, и ты смоешь с себя эту грязь. Ты посиди, я скажу отцу, чтобы он приготовил, а я достану чистую одежонку. А эту мы спалим… Ты только дождись меня, я мигом…

Она встала и опрометью бросилась в избу, на ходу бросив мужу:

– Быстро протопи баню!

Сама же начала копаться в сундуке подбирая чистую одежду для дочери.

Прокопий, ни слова не говоря начал растапливать каменку, подкладывая под дрова бересту. Когда огонь разгорелся, он стал забирать воду из стоявшей здесь же бочки и заливать ее в котел. Потом нагнулся, чтобы зачерпнуть второе ведро и вдруг услышал страшный душераздирающий крик. Он сразу узнал голос своей жены:

– Варюшка, доченька!

Бросив ведро, он кинулся к амбару, откуда и донесся крик, а сейчас были слышны лишь горькие причитания Василисы.

Ворвавшись внутрь амбара, он увидел распростертую на полу в луже еще не свернувшейся крови дочку. На горле ее зиял страшный рубец, из которого какими-то темными комками выталкивались сгустки, а рядом валялась окровавленная коса.

Ногой оттолкнув ее в сторону, Прокопий опустился на колени рядом с распластанной дочерью и женой и заплакал. Он не заметил, как в дверном проеме сгрудились все их ребятишки и отец, с ужасом взирающие на мертвую сестру и рыдающих отца и мать».

Агриппина Ананьевна неторопливо собрала листы рукописи, поднялась, положила бумаги на стол и присела рядом со спящим мужем.

«Боже мой, – думала она про себя, – неужели такое было возможно? А впрочем, почему бы и нет? По-сути, при крепостном праве помещик распоряжался своими крепостными, как истинный рабовладелец. Мог продать, даже убить и отделаться при этом незначительным штрафом. И это было совсем недавно, всего-то полтора столетия назад. А мы еще считаем себя цивилизованной нацией».

Она посмотрела на мужа. Тот спал, только у него изредка вздрагивали руки, и иногда по лицу проскакивал нервный тик…

Беглец с этапа

Бывший мичман гвардейского экипажа, участник декабрьского восстания Александр Лопарев, 1803 года рождения, государственный преступник, осужденный по третьему разряду известного царского алфавита к двадцати годам каторжных работ и к вечному поселению в Сибири, три года отсидевший милостью царя в Секретном Доме Петропавловской крепости, – бежал с этапа…

Алексей Черкасов. «Хмель» («Сказание о людях тайги»)

Арестанту, зажатому между двумя дородными жандармами, пышущими здоровьем, не было холодно, – тепло от их крупных тел проходило даже сквозь толстое сукно шинелей и согревало его с боков. Правда, в спину слегка поддувало, но это было терпимо.

Тройка худосочных крестьянских лошадей, увязающих по самые бабки в весенней распутице, с трудом выдергивала ступицы колес из схватившей их размокшей глинистой почвы, словно бы не пускающей путешественников в чуждую для них страну – Сибирь.

Степь заканчивалась; все чаще стали встречаться купы низкорослого подроста, а далеко впереди тонкой темной полоской просматривался коренной лес.

Ближе к ночи тройка подошла к опушке леса и остановилась на относительно сухом пригорке, покрытом толстым слоем мха. Здесь-то и было решено устроить привал, поскольку лошади изрядно устали, а до ближайшего села было верст двадцать такого же чмокающего бездорожья.

Возчик, не мешкая, распряг лошаденок, стреножил их и пустил к другим лошадям обоза на выпас, где оголодавшие животные тотчас принялись подбирать ошметки прошлогодней травы, там и тут лоскутами торчащие в едва ли не сплошном мшистом ковре.

Жандармы, нехотя вылезшие из пролетки, саблями нарубили лапника, набрали сушняка и разожги костер, чтобы обсушиться и приготовить немудрящий ужин. На ночь арестант с возчиком улеглись на еловый лапник под пролеткой и довольно быстро уснули, – один – по-крестьянски быстро и незатейливо, слегка подхрапывая, другой, – пребывая в тяжелой и мучительной задумчивости, в который раз перебирая в голове все, что привело его на этап. Эти воспоминания совершенно измучили его, избавиться от них не было никаких сил, – они возвращались к нему каждый раз, стоило ему только закрыть глаза и забыться…

Их помещик, Иван Сидорович Тресков, из мелкопоместных дворян был не лучше и не хуже других. Больше всего его интересовали охота да дворовые девки, коих он менял по мере того, как они, согрешив с ним – чаще всего в бане, становились непригодны для любовных утех. Таких он отправлял к родителям, позволяя им то накосить для коровы на зиму лишнего сена с барского луга, то спилить несколько сосен для ремонта избы, при этом выделяя отправляемой девке небольшую для него, но существенную для крестьянского хозяйства денежку.

Ребятишки, рожденные от него, вливались в общую стайку многодетной крестьянской семьи и были не в тягость в хозяйстве.

Бывало, застанет Иван Сидорович какого-то бедолагу на охоте в своих угодьях, погрозит кнутом, пожурит, да и отпустит с миром.

А вот староста Степан Савров был настоящим разбойником с большой дороги, но перед барином юлил и пресмыкался, всячески выказывая ему свою преданность. Ему многое сходило с рук, – ведь именно он поставлял помещику молодок и отправлял их к родителям после того, как барин отяжелит их.

Конечно, и крестьяне были не ангелы и время от времени то украдкой спилят пару деревьев для своих нужд, то накосят травы в лесу для коровки, а то и сожнут краюшку ржаного поля…

В один из таких воровских дней, когда барин уехал по своим делам в Москву, а староста ставил себе новую избу, мы трое – я с брательниками Фролом и Ефимом – решили воспользоваться отсутствием присмотра и «укоротить» уступ ржаного поля у развилки двух дорог вдали от деревни.

То ли кто-то из наших шепнул про нашу задумку старосте, то ли он сам прочувствовал неладное, да только совершенно неожиданно для нас появился на лошади со своим помощником.

Все бы обошлось, да только Степан начал махать арапником и рассек лицо Ефиму, едва не выбив ему глаз.

Не знаю, что на меня нашло, но только полоснул я его серпом по горлу, а потом, упавшего на землю, добил подвернувшимся под руку батогом.