Чертополох. Излом - Варвара Шихарева

Олдер отодвинул от себя почти пустую миску и, вытащив из кармана до сих пор носимый им при себе платок лесовички, посмотрел на вышивку так, точно искал в ней ответа, а потом вновь спрятал расшитую ткань. Покачал головой… Нет… Лесовичке нечего делать в Амэне, да и как бы она тут очутилась? Перед уходом он запретил своим людям трогать дом и пасеку, так что, скорее всего, после того, как всё утихло, дикарка вернулась в сруб и теперь готовится к долгой зиме. С утра до ночи снуёт по двору, кормит скотину… А по вечерам, пристроившись у очага, – вышивает. Чуть хмурясь, кладёт на ткань стежок за стежком, и рождаются, оживая под её руками, малые лесные птахи и гроздья рябины…

На миг лесная дикарка будто явилась Олдеру во плоти, но он, тряхнув головой, избавился от наваждения и встал из-за стола… В облике лесовички не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд, но тем не менее её лицо Олдер помнил на диво ясно. Чистокровная крейговка. Даже, скорее, жительница северных пределов соседнего княжества. Об этом свидетельствует и бледная кожа, и высокий лоб, и очертания подбородка… Молода, миловидна, но отнюдь не красавица – особенно если сравнивать её облик с лицами и статями амэнских прелестниц, которым Олдер уже давно потерял счёт… Так почему же он помнит даже то, как лесовичка, задумавшись, закусывала нижнюю губу… Как пила отвар из кружки?.. Что такого важного скрыто в чертах крейговской дикарки?..

Так и не найдя ответа на этот вопрос, тысячник поднялся в свою комнату и, раздевшись, лёг на жёсткую постель… Вот только сон никак не желал приходить, и колдун, смежив веки, опять предался воспоминаниям…

Увы, образ лесовички перемежался с охваченным пламенем Рейметом, а потом мысли увлекли Олдера совсем в другую сторону.

Глава 4

Горький мёд

ОлдерДвенадцать лет назад…

Этим вечером в корчме «У висельника», расположенной аккурат рядом с Рыночной площадью Милеста, было на диво шумно и людно – вино лилось рекой, а здравицы сменялись смехом и подначками. Сотники «Доблестных» и «Карающих», вернувшись из похода на Триполем, отмечали победу Амэна.

Красуясь друг перед другом, ратники заказывали больше, чем могли выпить или съесть, и платили серебряной монетой за каждый сорванный с губ хорошеньких подавальщиц поцелуй, а те, в свою очередь, хоть и награждали сотников жаркими взглядами из-под ресниц, притворно вскрикивали, если воины усаживали их к себе на колени…

Разорвав долгий поцелуй, Олдер вложил в потную ладошку служанки монету и спросил:

– Ну так кто лучше целуется – я или Кортен?

Служанка потупила глаза, прошептав:

– Мне трудно решить… – и тут же притворно тяжело вздохнула, из-за чего её пышная грудь призывно заколыхалась.

– То же самое ты говорила три поцелуя назад! – нахмурился сидящий по левую руку от Олдера Кортен – затянувшееся по вине служанки шутливое состязание уже начало его злить, а Остен усмехнулся:

– Не томи, девочка. Никто не будет на тебя в обиде за правду.

– Ну, раз не в обиде… – подавальщица вновь потупила глаза, но уже в следующий миг проворно выбралась из-за стола и, отбежав на пару шагов от спорщиков, объявила: – Лучше всего целуется вон тот «Доблестный» – за столом у входа слева!

Выпалив это признание, служанка поспешила удалиться. Кортен прошипел ей вслед: «Стерва», а Олдер громко рассмеялся… Впрочем, уже через минуту его смех оборвался так же резко, как и начался, – и Остен, внезапно помрачнев, придвинул к себе уже наполовину пустой кубок…

Последние несколько лет он избегал таких вот сборищ, предпочитая им тихие посиделки с Ириндом или Дорином, но теперь ему не помогали развеяться ни тихие беседы, ни работа над устройством поместья… Именно поэтому он и принял приглашение, пришёл в корчму за весельем, а оно бежит от него, и на душе по-прежнему пусто и мерзко.

Допив кубок, Олдер вновь плеснул себе вина и опустил голову… По правде сказать, он думал, что, поквитавшись, наконец, с Лемейром за убийство семьи Ирташа, почувствует облегчение, но теперь Олдеру казалось, что он измарал руки в навозе… И то сказать: отвратный был ублюдок – трусливый и оттого ещё более жестокий и подлый. Остен при всём желании не мог добраться до него напрямую, не нарушая устава, – Лемейр оставался верным псом и любимцем своего хозяина, который покрывал все его мерзости…

Пришлось выжидать несколько лет, чтобы потом, сыграв на жадности, выманить Лемейра с двумя его закадычными дружками из лагеря и привести в заранее условленную ловушку. Антар, которому Олдер за эти годы стал доверять почти безоговорочно, помог сплести сети и в этот раз, словно бы случайно оговорившись о спрятанном в горах кладе, который он почуял благодаря своему дару. Дальше всё было просто и предсказуемо – охваченный жаждой наживы Лемейр не стал делиться новостями с хозяином и поспешил ускользнуть из лагеря вслед за Антаром. Десятник пришёл к укромной пещере точно телок на верёвке: он намеревался схватить Чующего, но вместо этого угодил в засаду сам.

Двое приятелей Лемейра умерли почти мгновенно, и вот тут стало ясно, что привыкший безнаказанно глумиться над другими десятник боялся собственной смерти больше огня. После гибели дружков он, сообразив, что убежать не удастся, не придумал ничего лучше, как грохнуться на колени, вымаливая пощаду не только у Олдера, но и у Антара и сваливая вину на своих приятелей…

Ох, не так, совсем не так виделась Остену эта расплата. За все эти годы он привык считать десятника врагом – хитрым и изворотливым, а теперь видел перед собою мокрицу… Обожравшуюся чужой кровью пиявку, получившую власть лишь потому, что выгодно устроилась и не переставала вылизывать хозяйские сапоги.

Карать такое не имело смысла, но Олдер всё же довёл первоначальный план до конца – так или иначе, Лемейр не заслуживал лёгкой смерти, вот только предстоящее десятнику наказание было уже не расплатой за содеянное, а казнью… Пытки скрученного по рукам и ногам Лемейра продолжались несколько часов и закончились так, как и положено, – грязной и мучительной смертью. Когда же дыхание десятника оборвалось, Остен, в последний раз взглянув на дело своих рук, вышел из пещеры – он по возможности вернул Лемейру ту боль, что тот причинял другим, заставил его почувствовать то, что ощущали его жертвы… Десятник, конечно же, не понял причины своих мучений, но это было уже не так и важно…

Вызванный с помощью искры магии обвал надёжно укрыл тела, остальные следы уже запутал Антар – теперь разобраться в том, куда исчез Лемейр, не смог бы даже опытный колдун… Долг за Реймет наконец-то был оплачен, но никакого облегчения Олдер не испытал. Более того, навалившийся на плечи Остена камень словно бы стал втрое тяжелее, и он, вернувшись в лагерь, напился так, как не напивался до этого никогда… Утром же, с трудом разлепив опухшие веки, Остен спросил у неизменно спокойного, уже занятого чисткой доспехов главы, Антара:

– Осуждаешь?

Вместо ответа Чующий отложил работу, встал и, подойдя к Олдеру, протянул ему плошку с каким-то неприятно пахнущим отваром:

– Выпейте, глава. Полегчает…

Остен почти что машинально принял её, покрутил в руке… И вновь посмотрев на Антара, произнёс утвердительно:

– Значит, осуждаешь…

После этих слов Чующий наконец-то поднял взгляд на своего главу:

– Скорее – сопереживаю… Даже справедливая казнь – нелёгкая ноша. Так убивать – тяжело. Особенно если чужая боль не приносит радости…

Олдер отпил из плошки, поморщился – от терпкой горечи отвара у него сводило скулы, а слова Антара вызвали в душе лишь глухое раздражение:

– Ты решил жалеть меня, Чующий?.. Выйди вон…

Антар повиновался без слов, но покой к Остену не вернулся ни тогда, ни на следующий день… Смерть Лемейра не отменяла свершившегося и не могла вернуть к жизни погибших. Олдер обещал Ирташу спасти, но смог лишь покрыть кровью насильника кровь тех, кого десятник сжил со света… Да и искупала ли в полной мере смерть Лемейра то, что свершилось?.. Ясного ответа на этот вопрос у Олдера по-прежнему не было…

От чёрных мыслей Остен уже давно привык спасаться, взвалив на себя целый ворох дел, но когда и это привычное лекарство не помогло, решил опробовать другой способ… И, похоже, тоже безрезультатно – на этом празднике он так и остался лишним, его веселье было насквозь лживым, а радостные рожи сослуживцев вызывали у Олдера лишь одно желание – припечатать их кулаком…

Пока Остен боролся с растущим, точно на дрожжах, раздражением, между пирующими подле него сотниками неожиданно вспыхнул спор, перемежаемый чем-то похожим на жалобы, и Остен невольно прислушался к словам командующего пятой сотней «Доблестных» Рогги…

Тот же, в свою очередь, продолжал развивать идею о том, что из-за старых, крепко держащихся на своих местах тысячников молодым воинам нет хода ни на службе, ни в жизни. За примерами далеко ходить не надо – сам Рогги повышения не видит вот уж пятый год, а на днях его ещё и жестоко обошли со сватовством – глава рода Кайри счёл, что тысячник Тордан станет лучшей партией для его дочери, чем какой-то сотник… А между тем их семьи были дружны испокон веков…