Таня Гроттер и колодец Посейдона - Дмитрий Емец

Журнальный Гурий Пуппер, покрытый помадными поцелуями Пипы, то и дело оглядывался. Вид у него был такой затравленный, словно он умолял спрятать его от Джейн Петушкофф.

«Что это было? Сон? Явь?» – подумала Таня.

Гробыня села на кровати. Она порой просыпалась так – внезапно, без раскачки, со скальпельной ясностью сознания.

– На Пуппера смотришь, Танька? Ну-ну… Ты, кстати, на фотке кошмарно получилась. Зубы болели? – зевая, поинтересовалась Гробыня.

– Спи, Склеп! Не приставай!

– О! Мы не в духе? Опять ночью подушку кусала? Смерть наволочкам, капут пододеяльникам? – спросила Склепова.

– Ты бредишь! – резко сказала Таня, невольно взглянув на подушку. Она, точно, порой замечала у себя эту нехорошую привычку.

Гробыня махнула рукой.

– Да ладно тебе, Гроттерша! Не хочешь признаваться – не надо. Мне-то по большому счету фиолетово, что с твоей подушкой будет, только я ведь тебе добра желаю. В известных пределах, конечно, – проговорила она.

– Спасибо, Склеп, я в курсе, – серьезно сказала Таня.

Она давно перестала воспринимать Гробыню как врага. Ее отношения со Склеповой балансировали на весах вражды-дружбы и, пожалуй, даже слегка с перевесом в сторону дружбы. Порой Таня ловила себя на мысли, что некоторые вещи может сказать только Гробыне. Та была цинична, умна и умела понятно разобраться в самой непонятной ситуации.

– Так вот, Гроттерша! Можешь и дальше смотреть в окно и делать вид, что у тебя заложило уши. Я-то знаю, что ты ни слова не пропускаешь. Знаешь, почему у тебя все так сложно? Ты идеалистка в любви и в дружбе. Идеалистка и максималистка. Понимаешь, что это такое? За словарем бегать не надо?

Таня промолчала, играя кистью Черных Штор. Склепова метко запустила в нее своим браслетом.

– Ты во всем жаждешь абсолютного совершенства. Уж любовь так любовь, дружба так дружба – и чтобы никаких полумер, и чтобы все с заглавной буквы. А жизнь-то как раз и есть полумеры. Объяснить?

– Объясни.

– М-м-м-м… Ну предположим, Гроттерша, у тебя есть веревка. Прочная длинная веревка. На ней запросто можно вытащить из ямы упавшего ослика, но бегемота она не выдержит. Оборвется вместе с бегемотом. Так и любовь с дружбой – такие же веревочки. Я вот общаюсь, положим, с человеком, и хорошо мне с ним, а знаю, что, как только я веревочку-то перегружу и вместо ослика чего потяжелее привешу, веревочка раз – и лопнула. В общем, мораль такая: дружи, люби, да только слишком больших надежд не возлагай и спиной не поворачивайся. Мало ли что? Вдруг обнаружишь там столовый ножик и три гробовых гвоздя. Ясно тебе?

– Нет. Ты какую-то грязь говоришь!

– То-то и оно, что ты максималистка, – усмехнулась Гробыня. – Тебе или все и без хлеба или ничего. Или всего Валялкина и пусть под рукой все время будет, как собачка Бобик, или никакого Валялкина. Зализина-то его хоть и по-дурацки любит, но зато таким, какой он есть… То же самое и с дружбой. Сегодня нам по пути, и – ладно! А завтра, может, ты меня съешь или я тебя съем. Чего загадывать-то, как что повернется?

– Ты вообще думаешь, что говоришь?

– Не-а, не особо думаю. Зато я говорю то, что делаю!.. Ладно, Танька, я замолкаю! Так и быть, можешь немного понянчиться со своими иллюзиями. Все равно, как что серьезное или жизнью за тебя надо будет пожертвовать, сама увидишь – очередь не выстроится… Ладно, грозная русская Гротти, маленькая красивая Склеппи закрывает глазки! – заявила Гробыня и картинно откинулась на подушку.

Таня поняла, что никакая сила не заставит ее вновь лечь спать. К тому же она вспомнила о Гоярыне.

Она спустила ноги с кровати и проверила рюкзак. Запасной смычок, несколько плиток шоколада, одолженный у Ваньки обрывок скатерти-самобранки, перчатки, мазь для лица и рук. Неизвестно на какую высоту поднимется Гоярын. Драконы не боятся холода, пока внутри у них полыхает пламя.

Таня уже выходила, навьюченная рюкзаком и футляром, когда Гробыня вновь открыла глаза.

– Улетаешь? Мышки бегут из микроволновки? – поинтересовалась она.

Таня кивнула и выскользнула за дверь.

– Счастливо упасть куда-нибудь! Я мысленно машу тебе платочком! – пожелала ей вслед Склепова. Она закинула руки за голову и стала любоваться чужими снами, скользившими по поверхности Черных Штор.

Шторы протянули алчные кисти к Пипе Дурневой и принялись подзеркаливать ее сны. Вскоре по их темной поверхности, прильнув друг к другу щеками, закружились в страстном танго Генка Бульонов и Гурий Пуппер. Однако кружились они недолго. Внезапно Бульонов стал раздуваться, расти ввысь и вширь, и вот уже изумленный Пуппер едва достает ему до колена. Бульонов ухмыляется, поднимает руку с перстнем, произносит грозное заклинание ротфронтус , и вот уже красная искра неумолимо скользит к макушке бедного Гурия. Миг – и Гурий уже шоколадный, от шрама на лбу до шнурков на ботинках. Бульонов ухмыляется, зловеще произносит: «Ути-пути!» – и тянет к Пупперу руки.

«Нет, – кричит Пипа. – Не смей!» Она кидается на помощь, пытается вырвать Гурия из рук ухмыляющегося Генки, но поздно. Шоколадная голова Пуппера откушена, и Бульонов с наслаждением жует ее. В углах его красного рта лопаются клейкие шоколадные пузыри. Сердце Пипы обливается кровью, однако помимо своей воли она ощущает волчий голод. Кидается к Пупперу и отламывает ему ногу. Пипа и Бульонов вместе едят шоколадного Пуппера, а по щекам у них медленно скатываются слезы раскаяния.

Гробыня покачала головой.

– Прощай, крыша! Здравствуй, дядя Зигмунд! Дай мне ключик от палаты № 6, чтобы запереться там от всех психов!

* * *

С рюкзаком и футляром Таня спускалась по Лестнице Атлантов. Это был не самый короткий путь наружу, однако Тане захотелось пройтись по утреннему Тибидохсу. В длинных коридорах и галереях гуляли сквозняки. Пахло сырым гипсом и пылью. У стен мелькали ускользающие призраки, из тех, что не осознали еще своей сущности и потому исчезали с рассветом. Пара бородатых домовых тащила куда-то упирающегося хмыря, бесцеремонно завязав ему мягкие, гнущиеся во всех направлениях руки морским узлом. Хмырь плевался и грозил им страшными муками.

Атланты вздыхали и грузно переминались с ноги на ногу. Своды Тибидохса вздрагивали. Кроме того, два атланта, как видно, были в ссоре, потому что смотрели в разные стороны и переругивались со скоростью двух реплик в неделю. Соседствующие с ними атланты хмурились, удрученные такой болтливостью, и основательно, со скоростью одной мысли в год, обдумывали планы мести.

Таня увидела Жикина. Он сидел на ступеньке Лестницы Атлантов и разглядывал чью-то оживающую фотографию, сделанную моментальным магоаппаратом.

– Скажи мне: почему? – спрашивал Жора.

Девушка на фотографии ничего не объясняла и только мотала головой. Услышав Танины шаги, Жикин быстро оглянулся и спрятал фото.

– Что ты тут делаешь, Жора? – спросила Таня.

Жикина она не любила и опасалась, что тот будет приставать к ней с занудными расспросами, а то и увяжется следом. Однако сегодняшний Жикин был другой.

– Как странно все под этим небом! Она любит не меня-его, а меня-меня . Те же, кто любит меня-его , чужды и неприятны мне-мне . Собой я быть не хочу, быть же другим не могу. Кто же я в таком случае? Существую ли я на самом деле, или я лишь тень себя-себя ? – произнес он непонятно.

– Глубокая мысль, – по инерции небрежно сказала Таня и запоздало подумала, что, пожалуй, во фразе Жикина что-то есть. Хотя общий смысл от нее все равно, признаться, ускользнул.

Жикин, чудовищно напоминая кого-то, поднял брови.

– Если каждый день становиться чуть лучше, то под конец можно стать совсем скверным, – туманно изрек он и, нырнув под ноги ближайшего атланта, скрылся в одном из разветвляющихся коридоров.

Атлант, которому Жикин по рассеянности наступил на мизинец, запоздало топнул ногой. Кровля Тибидохса дрогнула, и Таня поспешно побежала вниз, опасаясь обвала. Ей вслед по высоким ступеням прокатилось с полдюжины камней.

Когда Таня наконец подошла к ангарам, солнце было уже на три ладони выше горизонта. Его диск выглядывал из белой мягкой тучи, заставляя вспомнить о яичнице-глазунье. Так и хотелось подпрыгнуть и насадить солнце на вилку. У раздвижных дверей ангара, безнадежно пропуская друг друг вперед, топтались три джинна-драконюха с ведрами ртути. Четвертый джинн, видно, рискнувший сунуться первым, катался по песку. Его полупрозрачное рыхлое тело было охвачено синеватым пламенем. Гоярын по настроению бывал очень точным в своих огненных плевках.

Заметив Таню, драконюхи оживились и на радостях едва не выплеснули ртуть ей на ноги. Таня постояла на свету, давая Гоярыну рассмотреть ее – в конце концов, дракон мог и обознаться, – и шагнула в полумрак ангара. Вспыхнули два ярких глаза. Гоярын заревел. Таню обдало дымом. Рев слился с лязгом металлической стены ангара – дракон хлестнул гибким хвостом. Взметнулись, расправились и опали кожистые крылья. Сбитая с ног резким порывом ветра, Таня упала.