Андрей Рублев - Павел Северный

Молчал Прохор долго, отмахиваясь рукой от комаров, и, не выдержав атаки насекомых, попросил:

– Подкинь, человече, на огонь лапника. Гнус жечь по-сильному зачинает.

Андрей выполнил просьбу старика. Огонь в костре, прикрытый свеженаломанными еловыми ветками, попритух, и поползли из него пряди седого дыма, пахнущие горячей смолой. В наступившей временной темноте старик и Андрей не видели друг друга. Прохор закашлялся.

– Давно ли, старче, лесом, как кольчугой, оборонился?

– То, человече, сбылось, когда седина зачала бороду белить. С меня подле омута людское житье началось. Я его изначалье. Из-за боярина я в лесу схоронился. Не загони меня сюда жгучая обида, я бы дельным человеком в народе был – до лесу-то кольчуги ковал. Большой грех у боярина передо мной. От его злой воли жизнь моя сгинула. Годами мне душу обида каленым железом жгла, обучая не прощать обидчика. Обучила. Не ходит больше боярин по Руси. Во весь рост лег в землю. Помог я кончить ему житье. Только не ведаю вот, простил ли меня Господь за содеянное. Но ведаю, что сам себя я простил, замолив грех волчьей жизнью. Утихомирил горестную совесть, и не напоминает она мне, что я душегуб. Мыслю, что бояре во всех бедах Руси повинны, – помолчав, сказал он. – По их разумению, по их лживой изворотливости татары нас оседлали. Не водится в боярстве единства для благости Руси, но у всякого из них водится только гольная забота о своем сытом житье да благе князей, коих из своей родовитости над народом в уделах сажают. Я, человече, от долгой житухи пристал малость. Всяких по благодетели князей перевидал и вдосталь нагляделся, как они с боярами, перед татарами изогнувшись в три погибели в поясном поклоне, живут. На карачках бы ползали, ежели бы черные люди их своей грудью, смелостью и кровью от татарских хваток не вызволяли. Я на монахов за одно с боярами в сердитости пребываю. Бог он Бог и не знаток для нас на небесах, а монахи на земле знатки, шибко знатки, ежели за веру Господню с нас мзду изымают.

Помолчав, Прохор продолжал:

– Ты, человече, слова мои слушай, а запоминай только дельное. Потому сердитость не всегда верностью оборачивается. О боярах с монахами сам не торопясь разберешься и сам, может быть, в лес схоронишься. На слово верь, что в лесу со зверьем легче тропинку житья затаптывать. Ты о Воже меня вопросил. Неужли был в той сече?

– Сподобился за Русь постоять.

– На Воже, человече, Русь первое чудо осиления над врагами явила, а на Куликовом поле его утвердила. Придет время, еще в каком месте вовсе врагов пришибет и скинет с шеи ненавистное ярмо. Вспомнишь меня. Поди, и ты немало слыхивал от людей про Куликово чудо?

– Я, старче, его с зачина до конца повидал. Был на поле. После в Андрониевом монастыре павших богатырей погребал. На том поле я со всей Русью Страшный суд видел наяву. Но вспоминать про него – господи упаси. Святой крови напилось Куликово поле при одолении супостата.

– Стало быть, оба на Куликовом поле выжили!

– Кровью судьба окрестила нас на дожитие.

– А все оттого, человече, что душу Руси не погубишь, потому она во всяком из нас.

Пламя в костре сожгло накиданный лапник и вновь высветлило ступени крыльца часовни. Прохор увидел за спиной Андрея подошедшую Соломонию.

– Ох и тихо ходишь, молодица. Понадобился тебе?

– Рябка принесла, испеченного в золе. Отведайте.

Соломония положила на пенек рябчика.

– Заботишься обо мне, ласковая.

– Дозволь Андрея спросить!

– Спрашивай.

Соломония, выйдя под огонь, прищурившись, спросила:

– Ты вепрей видал, Андрей?

– Доводилось.

– Тут недалече я доброго зверя выглядела. Может, пособишь осилить его?

– Пособник я в таком деле не бывалый.

– Обучу тебя. Пригодится. Дело нехитрое, ежели смекалка водится. Может, пойдешь?

– Пойду.

– Так я разбужу. Доброго тебе сна, дедушка.

Поклонившись, Соломония потерялась в темноте.

– Смелая молодица, – проговорил старик. – Слыхал, поди, пошто с сестрой осередь нас очутилась?

– Не слыхал.

– Тоже боярская воля зло содеяла. Татары у боярина дочь выглядели да и забрали, а он ее выменял на пригожесть девственных Соломонию и Мелитину.

– А кто ж их из неволи выкупил?

– Бежали из Орды да осередь нас схоронились.

– А зачем в мир из лесу ходят?

– Обида тоже обучает их не прощать обидчика. А на вепря сходи. Только сторожись. Зверь он, зверь…

Глава вторая

1

Нарождалось новое утро.

Шустрая белка прыгнула на ветку ели, под которой спал Андрей, метелкой пушистого хвоста сшибла с нее шишку, а та, упав, стукнула по груди спящего и оборвала сон. Открыв глаза, Андрей прежде всего увидел зеленый лоскуток неба, отразившего в себе цвет земли лесной Руси. Расставаясь с истомой сна, Андрей долго смотрел на зелень утреннего неба, на которую уже начинала наплывать позолота восходившего солнца.

Тянулись к небу высокие, мохнато-лапчатые ели, и казались Андрею их вершины в мути лесной сумрачности выкованными из железа, до того цвет их хвои отливал блеском холодного металла. В тишине утра Андрей уловил плеск воды, вспомнив, что совсем под боком текла речка. Андрей перевел взгляд в сторону и увидел на берегу Соломонию.

Дружба Соломонии с Андреем началась после охоты на вепря. Молодица стала навещать Андрея, когда он в часовне писал образа. Вечерами они ходили на прогулки возле омута, и их беседы замутили разум Соломонии мечтой стать женой Андрея. В одну из встреч Соломония сказала Андрею о своей мечте, но в ответ он поведал о боярыне Ирине. Растроганная искренностью Андрея, Соломония предложила проводить его в женский монастырь, скрывшийся в дальних, глухих лесах, где могла найти приют его зазноба.

Предложение Соломонии обрадовало Андрея. Они ушли из селения тайно, на рассвете, когда людской сон особенно крепок. На второй вечер Соломония снова завела речь о замужестве, говорила, что, если в монастыре не окажется боярыни, она сможет дать Андрею семейное тепло, которое так необходимо их озябшим душам. Соломония говорила уверенно. От ее ласковых слов перед взором Андрея оживала картина счастливой семейной жизни, но память тут же возвращала его к мыслям об Ирине.

Так они шли, одолевая версты лесного беспутья, занятый каждый своими мыслями. Пятое утро застало их на берегу речки. Утро, согретое взошедшим солнцем, настойчиво высветляло лесную сумрачность. Соломония, почувствовав взгляд Андрея, обернувшись, спросила:

– Пробудился?

Андрей вместо ответа также спросил:

– А ты, кажись, давно не спишь?

– Зябкость пробудила, как начало светать. Вода холодом дышит. Оно и лучше, что пробудилась. Греховный сон видела, заснув с помыслом о тебе.

– Зябкость всегда будит, – согласился Андрей. Он встал, потянулся и подошел к речке.

Шага четыре надо сделать, чтобы одолеть ее в брод. Оглянувшись, спросил Соломонию:

– Чего хмуришься?

– Возле воды меня завсегда жалость одолевает. Судобушка-то моя больно горемычная, а я ведь молодая. В родительской избе был помысел о светлой житейской радости, да все сгинуло, ничегошеньки не осталось, окромя опаленной злобой души на боярина Никодима, по проклятой воле коего досыта напилась всякой горести в полоне.

Слушая Соломонию, Андрей сел рядом с ней. Она вздрогнула, когда задел ее плечом, вытянула ноги, окунув правую в воду, вскрикнула. Андрей рассмеялся:

– Никак, обожглась водицей?

– Да-к она студенее льда.

Они сидели, встретившись взглядами. Соломония заговорила:

– Утрось я накрепко поняла, что не согрела разум твой жалостливостью ко мне. А ведь я надеялась, что благословишь меня душевным теплом. Надеялась, неразумная, позабывая, что радость не для меня водится.

– Да ты сделай милость, пойми, Соломония!

– Думаешь, не поняла? Вот тебе крест, что поняла, но молчать про то, что тянулась к тебе, не могу. Горестно, что не заслонить мне собой в твоей памяти потерянную радость.

– Не могу забыть Аринушки. Да и тебя не волен обидеть неправдой. Ведь велик грех коснуться лаской тебя, не для меня Господом сотворенна.

– Что сказал? Будто задушить хотел своим сказом? Только помни, рада, что довелось повстречаться с тобой на одной тропе, да вот только, видно, не придется вместе нам по ней шагать.

Неподалеку захрустел валежник под тяжелыми звериными лапами – к речке шел медведь. Андрей и Соломония слышали, как, налакавшись воды, зверь, урча, перешел речку вброд.

– Ты пойми, Соломония, ежели бы не мое горе разлуки с Аринушкой, я бы сам за тобой шел, зажмурившись от счастья. Разумей: семь годков мыкаюсь неприкаянным, отыскивая сворованное у меня счастье.

– Понятно мне твое горе, но и ты не осуждай меня, что тянусь к тебе с добром да с радостью. Я тоже собиралась вприпрыжку жить, дак меня судьба разом полоном нужному шагу научила.

– Слыхал о твоей беде, из-за которой вы с сестрой скрылись от мира, но не пойму, зачем выходите в мирскую жизнь?