Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Верно. Но вот сестра заметила, что вас мало интересует то, что происходит вокруг. Вы всегда так молчаливы?

– Не знаю. У меня нет времени. Я стараюсь вспомнить прошлое. И кое-что мне уже удалось.

– А именно?

– Числа. И кофе, который я пил когда-то на палубе корабля. Мать. Бумажные лодочки, которые я пускал по канаве. Я учусь вспоминать. Может быть, одно приведет с собой другое.

– Как меня зовут?

– Алексей Дмитриевич Ласкин.

– Правильно. Значит, вы помните и понимаете все, что случилось с вами после того, как к вам вернулось сознание.

– Да. Сперва немного туманно, а теперь с каждым днем все яснее.

Доктор вздыхает:

– Да. Это хорошо. Но, к сожалению, мы все-таки должны передать вас в психиатрическую больницу. Там, наверное, лучше знают, как лечить такие болезни.

В МОСКВЕ

Нина Викторовна приехала с доктором, но каким-то странным, одетым старомодно, щеголевато, в цветном жилете, на котором вилась золотая цепочка. Он осмотрел Вадима Андреевича и сказал, что он, в сущности, совершенно здоров и что точно такие же явления характерны для его жены, страдающей несварением желудка. Лекарств он не стал прописывать, но посоветовал по утрам пить чашечку крепкого кофе, а перед легким обедом – рюмку столового вина. Потом он долго рассказывал, как в молодости начинал каждый день конной прогулкой, и очень картинно нарисовал себя выезжающим из столицы в жокейской шапочке со стеком в руке.

После его ухода Незлобин с удовольствием выпил чашечку кофе, а перед обедом рюмку вина и уснул или, может быть, потерял сознание, а проснувшись или очнувшись, увидел у своей постели незнакомого человека с бородкой, с твердым интеллигентным лицом. Войдя в комнату, он поговорил с Еленой Григорьевной, еще не осматривая Незлобина, а лишь взглянув в его лицо, сказал, что у него язвенное кровотечение. По поводу прописи старого доктора он только пожал плечами, заметив, что кофе и вино могли только ухудшить – и, вероятно, сильно ухудшили – состояние больного. Это был известный профессор Р., который распорядился немедленно положить больного в больницу Склифосовского, где Незлобин должен был лежать на спине дней десять-двенадцать.

Незлобин был в ясном сознании, когда его выносили из квартиры, и засмеялся, услышав, что в тесном коридоре Елена Григорьевна приказала развернуться: не положено было выносить больного вперед ногами.

Потом была карета «скорой помощи», в которой он ехал, держа худенькую руку матери в своей большой лапе, а потом он оказался в прохладной палате, па`рной – напротив его постели лежал с задранным кверху носом еще какой-то пожилой человек. Потом была ванна, мама исчезла, кто-то сказал над его головой: «Грелки не надо».

Ему хотелось, чтобы мама всегда была рядом, но ей почему-то нельзя было оставаться, и она поцеловала его в лоб, уходя.

Он не заметил, как прошла ночь. Она не прошла, а пролетела, и, засыпая, он почувствовал, как сестра поднесла к его губам чайник, и надо было проглотить немного теплого жидкого чая. Все было хорошо, она подоткнула одеяло и сказала ласково: «Спокойной ночи». У него ничего не болело, но почему-то она называла его «больной». Было немного страшно уснуть и не проснуться, но «ведь все всегда хорошо», подумал он и уснул.

Он проснулся, когда было еще темно, но уже слышалось движение в коридоре, и возникший откуда-то электрический свет мешался с утренним светом, изменявшимся медленно, но неуклонно. И первый из двенадцати дней начался после чайника и каши, которой кормила его с ложечки вчерашняя заботливая сестра с добрым лицом. Потом были какие-то уколы, брали кровь, а потом долгое, молчаливое лежание, когда он понял, что прежняя жизнь, полная волнений, огорчений, решений, осталась далеко позади, а новая жизнь, вместе с жизнью огромной больницы, должна происходить неторопливо и по навсегда размеренному порядку – как на экране в повторяющейся замедленной съемке.

Можно было говорить, но первым начал говорить не он, а сосед, который оказался старым архитектором, некогда построившим тот самый корпус, в котором они оба лежали. Потом архитектор сказал, что его привезли с каким-то сложным переломом, – этот перелом случился с ним в третий раз на одном и том же месте, в Кадашевском переулке, рядом с Третьяковской галереей. «Врет», – подумал Незлобин. Он слушал его, думая о своем и напрасно стараясь вспомнить, сжег он свой роман или нет. Холод железного замка, когда, доставая дрова, пришлось долго возиться с ключом, вспомнился ему, и он решил, что сжег, – зачем же иначе стал бы он возиться на холоде с замком, который никак не открывался?

Он машинально отвечал соседу, и тот, разговорившись, вдруг почему-то сказал, понизив голос, что он родной брат генерала Половцева, известного в белой армии, одного из самых смелых и удачливых генералов. Потом он извернулся, стараясь взглянуть на Незлобина и пожелав, очевидно, увериться, что человек, которому он доверил такую важную государственную тайну, не какой-нибудь московский чиновник, а достойный доверия русский интеллигент. Он лежал давно, ему хотелось выговориться, но о мужественном брате, очевидно, не стоило упоминать, и, ругая себя, он надолго замолчал – на следующий день не произнес ни слова.

Мама пришла и принесла мясной бульон, который Незлобин съел с удовольствием, хотя, уже после ухода мамы, узнал, что подобное блюдо ему не только запрещено, но представляет собой некоторую опасность. Мясо для бульона мама достала на рынке.

Узнав, что Незлобин так серьезно болен, Таля сговорилась с проводником, и через несколько дней Незлобин получил от нее письмо: «Вы не можете себе представить, как я была расстроена, узнав о Вашей болезни. И на этот раз очень серьезно, да? И как вовремя приехала в Москву Елена Григорьевна! Неужели нельзя обойтись без операции? Я говорила с нашим главным врачом, и он думает, что при Вашем сложении обойдется без операции. Когда Вы были