Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Эх, Петр Алексеевич, вы уже думаете о будущем общественном устройстве, а я хочу одного — свалить бы этот постылый мертвящий строй, а там что будет. Одевайтесь, едем за Невскую заставу. Почему не заглядываете к нам?

— Да вот пишу, а вечерами то на Васильевский, то на Выборгскую. К заводским ходил, теперь фабричные вернулись из деревень. Эти как-то ближе мне. В дом Байкова не заходили?

— Так он же теперь не наш.

— Как не наш? Наш. Чарушин сохранил его для рабочих, уплатил хозяину за все лето. Там артель поселилась. Гриша Крылов и его приятели. Вот талантливые ребята! Именно талантливые. Будущие народные трибуны. Трое уже готовятся в поход по деревням.

— Не хвалитесь, Петр Алексеевич. Сойдетесь поближе с нашими рабочими — увидите еще более талантливых. Некоторые пишут зажигательные воззвания, а ведь едва выводят каракули. Написали даже рецензию на «Древнюю Русь» Худякова. Каково? Есть просто самородки. Едем, познакомлю с одним.

ГЛАВА 14

У Александро-Невской лавры начинался Шлиссельбургский тракт, вдоль которого тянулись каменные владения иностранных и нарождающихся российских круппов. Извозчик попался не из лихих, лошадку не гнал, да и как было гнать по неровной мостовой, залитой грязными лужами. Кропоткин, сидя рядом с Сергеем в дрожках, озирался по сторонам, всматриваясь в этот мрачный мир рабочей окраины. Угрюмые кирпичные здания, подернутые мглистой изморосью. Высокие трубы, вздымающие клубы дыма к низко ползущим тучам. Между каменными громадами — деревянные казармы рабочих, лавки, трактиры. На мостовой — грохот ломовых подвод, нагруженных железом, чугуном, громоздкими ящиками, тюками.

— Деньги — товар — деньги прим, — сказал Сергей, заметив, что его спутник пристально смотрит на движущийся груз. — Здесь, брат, уже вовсю царит капитал. Я пожил тут, так стал даже сомневаться — в крестьянстве ли главная-то сила? Наши рабочие поднялись вровень с европейскими.

— Нет, они наполовину еще крестьяне, — сказал Кропоткин. — Я имею в виду фабричных.

— Покажу вам одного фабричного. Посмотрите, какой он крестьянин. Чистый пролетарий, и таких в Петербурге сотни, скоро будут тысячи.

— Дорогой Серж, Петербург — не Россия. Островок в океане крестьянства. Россия — это крестьянство. Я исколесил ее, видел. Несколько раз пересекал ее от края до края, от балтийских вод до Охотского моря. Крестьянство, казачество, промысловики, бродяги — вот ее население.

— И все-таки главная сила революции, чувствую, таится в городах, — сказал Синегуб. — Останови-ка, братец! — крикнул он извозчику. — Приехали, Петр Алексеевич.

Они спрыгнули с дрожек, свернули с тракта в узкий грязный переулок, ведущий к Неве. Вошли в деревянный двухэтажный дом, поднялись по грязной лестнице наверх. Из коридора Сергей завел в свою квартиру.

За столом у окна сидел белобрысый испитой мальчик лет пяти. Он рассматривал картинки букваря.

— Пусто, — сказал Сергей. — Все ушли к Соне. А это наш воспитанник, Антоша. — Он погладил мальчика по льняной головенке. — Что, Антон, друзья оставили тебя одного? Ах они негодники, не захотели с тобой беседовать. Как, Петр Алексеевич, хорош наш питомец? Только больно тощ, не поправляется, как мы его ни подкармливаем. Отец работает на ткацкой фабрике, а мать вон болеет. — Он показал рукой в открытую комнату.

В той комнате, на койке, стоявшей у стены русской печи, лежала женщина с закутанной полотенцем головой.

— В квартире жила артель рабочих, — сказал Сергей, — перебралась на другое место, а ткача с больной женой и ребенком мы с Ларисой оставили, когда сняли эти хоромы. Там наша спальня. — Он показал на дощатую некрашеную перегородку. — Ничего, жить можно. Пройдемте к Соне, Петр Алексеевич.

Они вышли в коридор и столкнулись с Перовской. Разрумянившаяся, в цветистом платке мещанки, в красной фуфайке, в мужских сапогах, она несла на коромысле ведра с водой.

— Соня, вас не узнать! — вскрикнул Кропоткин. — Но вам идет и этот наряд. Прелесть!

— Ладно, не льстите, — проворчала Соня, — ноги, ноги вытирайте, не натаскивайте мне грязи. Вон циновка, тряпки. — Она опустила ведра на пол, сняла сапоги, надела домашние туфли, стоявшие тут же в коридоре. — Вытерли? — улыбнулась она. — Ну вот, теперь прошу. — И открыла дверь.

Перовская снимала две комнаты. Она жила здесь под видом жены мастерового, а мастеровым этим был артиллерийский поручик Рогачев, ныне литейщик Путиловского завода.

Первая комната была полна людей. Кропоткин не успел окинуть всех взглядом, как его стиснул в железных объятиях Кравчинский.

— Здорово, святой Петр!

— Сергей!.. Полегче, раздавишь. Экий богатырь!

— Какой я богатырь, — сказал Кравчинский, выпустив из рук друга. — Вот Рогачев — действительно богатырь. Знаете, как он покорил мужиков? — обратился он уже ко всем собравшимся. — Шел с ними, поднял на дороге подкову и разогнул ее. Со всей волости потянулись вечерами паломники к избе, в которой он поселился. И слушали его проповеди с открытыми ртами.

— Ну а как твой погреб? — спросил Кропоткин. — Готов?

— Осталось сруб перенести. На днях пойдем с Рогачевым, перенесем. Познакомься вот с моим хозяином. Александр Викторович Ярцев.

Со стула поднялся низенький мордастенький человек в кумачовой рубахе.

— Мое почтение, — сказал он и по-мужицки низко поклонился.

— Наш замечательный друг! — сказал о нем Ленечка Попов, торжествующе улыбаясь: мое, мол, открытие. — Выдающаяся личность!

— Полноте, Леонид Владимирович, — застеснялся, закраснелся Ярцев. — Какая тут выдающаяся личность? Я человек совершенно обыкновенный. Просто по совести жить стал, с мужиками сошелся… Простите, господа, меня ждут на Лиговке наши андрюшинские каменщики. — Он начал одеваться.

— И я с вами, — вскочил Ленечка.

Они вышли.

— Сергей, ты вполне доверяешь этому «замечательному другу»? — спросил Кропоткин.

— Доносить не пойдет, — сказал Кравчинский. — Сам втянут в тайные дела. Пишет прокламации. Вот вернется в Андрюшино, передаст мужикам имение и пойдет по деревням с пропагандой. Нет, это не шпион.

— Конечно, не шпион, — сказал Кропоткин, — но не выдаст ли, как попадет в руки жандармов?

— Бог знает, кто выдаст, кто не выдаст. Круг ширится, уже сотни людей с нами связаны, окажутся, вероятно, и предатели, а поди распознай их.

— Долгушинцев, говорят, свой выдал? — сказал Куприянов.

— Это надо спросить у Льва Александровича, — сказал Кравчинский, — он с ними в Москве общался.

Лев Тихомиров, кажется, и не слышал слов друга, уткнувшись в углу в какую-то книгу, сухонький, маленький, похожий на подростка. В Москве он жил в одной квартире с двумя долгушинцами, теперь скрывался, ютясь у Синегубов. В Петербург его перетащил Кравчинский, чтоб спасти от ареста.

— Сергей Силыч, а почему вы покинули свой Губин Угол? — спросил Кравчинский.

— Не поладили с хозяином школы, — ответил Синегуб.

— Почему?

— Потому что он пришел ко мне в класс в подштанниках, — рассмеялся Синегуб.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите.

— Тут целая повесть, — Синегуб пересел к столу. — Знаете, разбогатевший мужик любит показать себя. Этот Мартынов построил большой дом. Двухэтажный. В верхнем этаже поселился сам, а в нижнем завел школу. Когда мы с Ларисой приехали, он принял нас как богов. Низко кланялся нам, благодарил. В первые дни заходил в класс, садился в дальний угол, тихо слушал уроки, радостно улыбался. Потом стал вечерами приглашать к себе на ужины, хвастаться своей щедростью, своей благотворительностью. А однажды вошел в класс пьяный, в исподнем белье, сел рядом со мной за стол. «Ну, учитель, как дела? Ребятки, глянется вам мой учитель?» И похлопал меня по плечу. Я вскипел, вскочил. «Вон из класса!» — «Что? Ты кого выгоняешь? Кто здесь хозяин?» — «Да вы хозяин, вы», — сказал я. Распустил детей и вышел. Назавтра Мартынов пришел мириться. Униженно просил прощения, клялся, что никогда больше «шуметь» не будет. Помирились. Но он шумел потом в своей горнице, над моим классом. Гремел, кричал, матерился. Кое-как дотянул я до июня, и мы покинули Губин Угол… Работа в деревне, друзья мои, весьма и весьма трудна. Не в Мартыновых дело, а в том, что крестьяне смотрят на нас как на опасных чудаков. Нелегко пробить стену этого отчуждения. Так что нам предстоят долгие годы великого труда. У рабочих гораздо легче найти понимание.

Лариса преданно смотрела на Сергея, окидывала взглядом слушающих и улыбалась, довольная, что рассказ ее мужа производит впечатление. Счастливейшая чета, думал Кропоткин. Теперь их может разлучить только тюрьма, но на каторге они снова сойдутся. И бремя их легко будет. И никогда не забудут они этот Губин Угол, устранивший фиктивность их брака.