Хрущевцы - Энвер Ходжа

- Завтра Микоян вылетает в Вену. Пусть пытается заварить и там кашу, как заварил ее в Будапеште.

Чтобы расширить беседу, я говорю ему:

- А что, разве Микоян заварил кашу там?

- А кто же? - ответил Молотов.

- В таком случае, - говорю я ему, - Микояну уже нельзя ездить в Будапешт.

- В случае, если Микоян, вновь поедет туда, - отметил Молотов, - его повесят.

Хрущев сидел с опущенной головой и размешивал кофе ложечкой. Микоян весь чернел и чавкал; цинично улыбаясь, он сказал:

- Можно мне ездить в Будапешт, почему нельзя. Если повесят меня, то заодно повесят и Кадара, ведь мы вместе заварили кашу.

Роль хрущевцев в венгерской трагедии мне была ясна.

Попытки Хрущева и Тито ликвидировать в Венгрии все здоровое сходились, поэтому они согласовывали свои действия. После поездки Хрущева в Белград эти усилия были направлены на реабилитацию титовских заговорщиков - Кочи Дзодзе, Райка, Костова и других. В то время, как наша партия ни на йоту не сдвинулась со своих правильных принципиальных позиций, венгерская партия была сломлена, Тито и Хрущев одержали верх. С реабилитацией Райка была реабилитирована измена. Значительно ослабли позиции Ракоши.

Руководство Венгерской партии трудящихся во главе с Ракоши и Герэ, быть может, допускало и ошибки экономического характера, но ведь не они вызвали контрреволюцию. Главная ошибка Ракоши и его товарищей заключается в том, что они оказались нетвердыми, они поколебались перед давлением внешних и внутренних врагов. Они не мобилизовали партию и народ, рабочий класс, чтобы еще в зародыше пресечь попытки реакции, пошли ей на уступки, реабилитировали врагов вроде Райка и других и ухудшили положение до такой степени, что вспыхнула контрреволюция.

В июне 1956 года, когда я ехал в Москву на совещание СЭВ, в Будапеште имел беседу с товарищами из Политбюро Венгерской партии трудящихся. Я не застал там ни Ракоши, ни Хегедюша, который был премьер-министром, ни Герэ, так как они тоже уже отправились в Москву поездом. (В действительности, я не встретил и не видел Ракоши в Москве ни на совещании, ни в каком-либо другом месте. Он. наверняка, "отдыхал" в какой-нибудь "клинике", где советские "убеждали его подать в отставку". Две-три недели спустя он действительно был освобожден от занимаемых постов.) Венгерские товарищи сказали мне, что у них есть некоторые трудности в партии и в ее Центральном Комитете.

- В Центральном Комитете, - сказали они мне, - сложилась обстановка против Ракоши. Фаркаш, бывший член Политбюро, взял в свои руки флаг борьбы с ним.

- Пора исключить Фаркаша не только из Центрального Комитета, но также из партии, - сказал мне Бата, министр обороны. - Он занимает антипартийную и враждебную нам позицию, - сказал далее Бата. - Его тезис таков: "Я ошибся, Берия является изменником. Но по чьему приказу я совершал эти ошибки? По приказу Ракоши".

-Этот вопрос, - сказали мне венгерские товарищи, - поставлен также Реваем, который внес предложение "создать комиссию для анализа виновности того и иного, ошибок Ракоши и др.".

Тут я вмешался и спросил:

- Ну что же, тогда выходит, что Центральный Комитет не верит Политбюро?

- Так получается, - ответили они. - Мы были вынуждены согласиться создать комиссию, но решили, что ее доклад сперва должен быть передан Политбюро.

- Что эта за комиссия? - спросил я. - Центральный Комитет должен поручить Политбюро анализ подобных вопросов и там пусть обсуждается доклад. Если Центральный Комитет сочтет нужным, он может низвергнуть Политбюро.

Венгерские товарищи рассказали мне, в частности, что Имре Надь, который был исключен как контрреволюционер, устроил по случаю своего дня рождения большой ужин, на который пригласил человек 150, в том числе и отдельных членов Центрального Комитета и правительства. Многие из них приняли приглашение предателя и пошли на ужин. Когда один из членов Центрального Комитета спросил товарищей из руководства, следует пойти на ужин или нет, они ответили ему:

"Решай сам по своей собственной инициативе". Такой ответ, естественно, мне показался странным, и я спросил венгерских товарищей:

- Почему же вы не сказали ему прямо, что он не должен пойти, ведь Имре Надь - враг?

- Ну вот мы решили, что пусть он судит и решит сам; как ему подскажет совесть, - получил я ответ.

Во время этой беседы венгерские товарищи подтвердили мне, что у них в партии сложилась тяжелая обстановка. К этим хлопотам прибавились еще хлопоты, вызванные XX съездом.

- В партии имеются группы, например, писатели и другие, - сказали они мне, - которые выбились из колеи, стараются воспринять материалы XX съезда. Эти элементы говорят, что "XX съезд подтверждает наши тезисы о том, что в руководстве допущены ошибки. Поэтому мы правы".

- Много хлопот доставило нам и интервью Тольятти, - сказал мне один из присутствующих. - Некоторые члены ЦК говорили мне: "Что же мы делаем? Целесообразнее действовать, иметь и в Венгрии иную политику, самостоятельную, как в Югославии".

На самом деле, там дела шли все хуже и хуже. Другой член Центрального Комитета злобно сказал им: "Вы из Политбюро еще продолжаете скрывать от нас такие вопросы, как вопросы XX съезда? Почему вы не публикуете интервью Тольятти?"

- И мы опубликовали его, - сказали мне товарищи из Политбюро, - ведь надо информировать партию! . . .

Я сказал венгерским товарищам, что у нас обстановка здоровая, рассказал им, как мы поступили на Тиранской партконференции.

- В партии, - отметил я им, - утверждена правильная демократия, демократия, упрочивающая обстановку и единство, а не подрывающая их. Поэтому, - отметил я, - мы разбили на голову тех, кто пытался использовать демократию в ущерб партии. Мы таких вещей не позволяли.

Касаясь интервью Тольятти, они спросили моего мнения о нем.

- Тольятти, - ответил я, - судя по тому, что он наговорил, не в порядке. Мы, естественно, не предавали огласке наши расхождения с ним, но первых секретарей райкомов партии мы вызвали и разъяснили им этот вопрос с тем, чтобы они были бдительны и готовы на все случаи.

Саллаи, член Политбюро, говорит мне:

- Я прочел интервью Тольятти, оно не так уж плохое. Начало хорошее, только под конец оно дурнеет.

- Мы не опубликовали его и были удивлены тому, что оно было передано Пражским радио, - сказал я ему.

Из этой беседы я убедился, что у них была колеблющаяся линия. Более того, даже наиболее надежные члены Политбюро, по всей видимости, находились под давлением контрреволюционных элементов, поэтому и они сами колебались. Казалось, будто в Политбюро существовала солидарность, но оно было полностью изолировано.

Вечером они устроили для нас ужин в здании Парламента, в зале, в котором бросался в глаза крупный портрет Атилы, вывешенный на стене. Опять мы заговорили о складывавшемся в Венгрии тяжелом положении. Но было ясно, что они уже сбились столку.

- - Что же это вы делаете, как же это вы сидите сложа руки перед лицом поднимающейся контрреволюции? Почему вы сидите наблюдателями, вместо того чтобы принять меры?

- Какие меры? - спросил один из них.

- Немедленно закрыть клуб "Петефи", арестовать вожаков-смутьянов, вывести на бульвары вооруженный рабочий класс и окружить Эстергом. Допустим, вы не можете посадить в тюрьму Миндсенти, ну а Имре Надя не можете арестовать? Расстреляйте некоторых из вожаков этих контрреволюционеров, чтобы всем стало ясно, что такое диктатура пролетариата.

Венгерские товарищи вытаращивали глаза и с удивлением смотрели на меня, как будто хотели сказать: "Не сошел ли ты с ума?" Один из них сказал мне:

- Мы не можем поступать так, как вы говорите, товарищ Энвер, так как мы не находим положение столь тревожным. Мы - хозяева положения. Выкрики в клубе "Петефи" - это ребячьи дела, а если некоторые члены Центрального Комитета пошли и поздравили Имре Надя, то они поступили так потому, что были его старыми товарищами, а не потому, что они несогласны с Центральным Комитетом, исключившим Имре из своих рядов.

- Мне кажется, что вы подходите к делу упрощенчески, - сказал я им, вы не оцениваете грозящую вам большую опасность. Верьте нам, ведь мы хорошо знаем титовцев, мы знаем, к чему стремятся они, эти антикоммунисты и агенты империализма.

Но мои слова были гласом вопиющего в пустыне. Мы закончили этот горе-ужин, и в ходе бесед, которые длились несколько часов, венгерские товарищи продолжали убеждать меня в том, что "они были хозяевами положения", и нести прочий вздор.

Утром я сел на самолет и вылетел в Москву. Встретился с Сусловым в его кабинете в Кремле. Он, как всегда, встретил меня своими манерами, ходя подобно балеринам Большого, и, когда мы уселись, он стал спрашивать меня об Албании. Обменявшись мнениями о наших проблемах, я заговорил о венгерском вопросе. Поделился с ним моими впечатлениями и мыслями в таком виде, в каком я открыто изложил их и венгерским товарищам. Суслов смотрел на меня своими зоркими глазами сквозь очки в серой костяной оправе и я, говоря с ним, замечал, что в его глазах появились признаки недовольства, скуки, гнева. Несогласие и эти чувства сопровождались каракулями на белой бумаге, лежавшей перед ним на столе. Я продолжал говорить и закончил, отметив ему, что меня поразили спокойствие и "хладнокровие" венгерских товарищей.