Час мужества - Николай Михайловский

Большую часть года в этих краях зима. Налетит снежный заряд, в один миг закрутит вьюга, заметет дороги, люди по многу часов плутают по сопкам, пока не набредут на канаты, натянутые от жилья, или не услышат ударов гонга.

А поутру надо откопать землянку, занесенную снегом, заготовить дрова; приходилось охотиться на тюленей, чтобы из звериного жира изготовить свечи, — все это была суровая проза войны. Каждый день и час такой обычной будничной жизни были полны лишений и требовали от людей большого мужества. В этом я убедился, когда побывал на Рыбачьем.

В сумерках вместе с корреспондентом газеты «Краснофлотец», моим другом Андреем Петровым, спешим на пристань. На судно грузят ящики с надписью: «Елочные игрушки». Спрашиваем у командира, что за игрушки понадобились на Рыбачьем?

— Подарки для фашистов — фугасные и зажигательные, — шутливым тоном объясняет он.

Рассматриваем ящики. Действительно, из них торчат острые головки снарядов.

На палубе выросла гора «подарков». Их покрывают брезентом, увязывают, и буксир отходит от пирса.

— Часто бываете там? — спрашиваю старшину.

— Через день. За одну ночь обернуться не успеваем. Едва мы отошли, как в темноте из трубы повалил черный дым с огнем.

— На угле ходим, смола горит, — процедил сквозь зубы старшина. — Пускай тут лучше горит, чем там у противника на глазах.

Приближаемся к выходным воротам. Они закрыты. Нам приказывают вернуться. Старшина сыплет проклятиями.

— Не будет пути! — говорит он в сердцах.

Возвращаемся к пристани. С берега доносятся слова из репродуктора: приказ Верховного Главнокомандующего...

Все насторожились. Даже раздосадованный старшина приумолк.

Буксир подошел к причалу. Несколько человек спрыгнули на пирс, поспешили на контрольный пост узнать о новостях. Вернулись ликующие:

— Новороссийск взят!

У всех радостное возбуждение. Командиру буксира вручают пакет, и мы снова уходим. Бухту застилает туман.

— Сколько будем идти?

— Часов восемь.

На палубе ветрено. Спускаемся с Андрюшей в кубрик и, расстелив шинели, устраиваемся на скамейке. Кто-то вошел и возмущается:

— Черт возьми! Искры из трубы, как фейерверк! Лучшего ориентира для фашистов не придумаешь!

Я выхожу на палубу. Ветер рвет и мечет. Высокая, крутая волна. С носа летят соленые брызги. Из трубы валят искры. Поднимаюсь на мостик к командиру буксира:

— Чего это вы искрите?

— Как же не искрить, полгода трубу не чистили! Неделю просим на это дело. Не дают. Работка горячая, двух дней не удается выкроить.

Старшина просовывает голову в окно рубки, где над компасом мерцает лампочка, и уточняет со штурманом место нахождения нашего маленького судна.

Мы огибаем небольшой мыс и идем, прижимаясь и угрюмым черным скалам. Слева берег противника — район Западной Лицы. Там линия фронта, в воздух летят ракеты. Опасаясь десантов, противник по ночам освещает прибрежную полосу. Расстояние, отделяющее нас от гитлеровцев, невелико, поэтому батарее пристреляться ничего не стоит. Но темнота маскирует буксир, и нависшие над самым морем тучи скрадывают наш след.

Так идем часа полтора, и снова поворот. Входим в гавань, напоминающую озеро. Кстати, гавань так и называется Озерко. Полным ходом приближаемся к причалу, вернее, к барже, которая загородила причал. Баржа отходит, буксир швартуется, и люди тотчас же принимаются за разгрузку боеприпасов.

Моросит дождь. У причалов, замаскированные зелеными ветками, лежат мешки с мукой и... груда обломков сбитых немецких самолетов, приготовленных, видимо, для отправки на Большую землю.

Дорога ведет в глубь полуострова. Поднимаемся с Андреем по склону. На господствующих высотках расположены дзоты, траншеи, одиночные ячейки. С высоты открывается широкая панорама залива. Где-то там в сопках наша прославленная батарея бьет по вражеским кораблям, ведет дуэль с артиллерией противника.

Пробираемся вдоль телеграфных столбов. По опыту знаем, что линия связи всегда доведет до нужного места. Как ни странно, на всем своем пути мы не встретили ни души. Добравшись к дежурному по укрепленному району, первым долгом высказали свои замечания за такую беспечность. Дежурный смотрел на нас с улыбкой:

— Не беспокойтесь. Мы знали, где вы идете, следили за каждым шагом. Вы проходили под носом у наблюдательных постов, и мне все время докладывали о вас. Но ведь вы шли к нам, и потому не было резона вас останавливать...

К нашему изумлению, дежурный точно указывает, сколько раз мы останавливались и отдыхали.

Штабники укрепленного района встречают нас радостно. Они обжили землянки — это их дома.

Кое-кто спит. И мы с Андреем устроились на столах в землянке политотдела и заснули. В полдень отправляемся к заместителю начальника политотдела подполковнику Чернышеву. Федор Иванович, в недавнем прошлом секретарь Якутского обкома партии, своей внешностью, душевной простотой мало похож на военного.

Заметив, что приехали мы вовремя, — усилилась боевая активность, спросил:

— Вы куда собираетесь?

— В морскую пехоту, — ответил я.

— А я к артиллеристам, — сказал Петров.

Чернышев позвонил в Краснознаменную бригаду морской пехоты, и за мной приехал лейтенант Ильичев. Оказывается, бригада с февраля по сентябрь несла «дежурство» на переднем крае и только недавно отведена на отдых. Люди устраиваются на зиму, заготовляют топливо.

Мне отвели койку в землянке сержанта-связиста. Землянка не очень комфортабельная, но это предел мечтаний для человека, проведшего год на передовой. Сержант вынул из чемодана старые шлепанцы, радуясь возможности раздеться на ночь, спать на простыне под одеялом.

Вечером меня привели в большую землянку-клуб на вечер художественной самодеятельности. Бойцы смотрели литературно-художественный монтаж, посвященный истории части. Сочинялся монтаж еще на переднем крае, и там же проводились репетиции. А премьера — здесь, во время отдыха. Зрители дружно аплодировали.

После спектакля вышли на воздух. Морозная ночь была изумительна. Звезды блестели, как алмазы, на темно-синем небосводе. В небе стояла дуга, переливаясь чудесными красками. Постепенно она рассеялась, и взошла луна. Тогда на горизонте стали видны причудливые силуэты сопок, какие-то неестественные, похожие на театральную декорацию.

С утра — великолепная погода. В небе летают наши и не наши. Над головой почти непрерывно идут воздушные бои. Но к этому привыкли защитники Рыбачьего и даже внимания не обращают на то, что творится в небе.

Я долго бродил по болоту, пока нашел тропинку, аккуратно посыпанную желтым песком. Она привела меня в землянку прославленного разведчика старшего лейтенанта Петра Близнюка.

Воображение рисовало здоровенного моряка, с басистым голосом, а встретил двадцатидвухлетнего розовощекого парня, упругого, подтянутого, четкого в каждом слове, каждом движении.

— Читал о ваших делах, рад познакомиться, — сказал я, протягивая руку.

— В газетах сильно приукрашивают. А воюем, как все. И точно так же круглый год по сырым землянкам маемся, — ответил Близнюк.

Я посмотрел на потолок, с которого капала вода, и подумал: да, мы в Полярном живем, как боги...

— Ну что вас интересует? — деловым тоном спросил Близнюк.

— Конечно, разведчики, — ответил я.

— Почему-то все приезжающие на Рыбачий интересуются разведчиками. Другим обидно. Они не хуже, а все тянутся к разведчикам.

— Мне кажется, в разведке самые сильные характеры, — заметил я.

Близнюк усмехнулся:

— Характер надо иметь. Иначе сам погибнешь и людей загубишь. В нашем деле нужно не только что везде — физическая сила, выдержка, а еще адское терпение, железные нервишки. Без них не проживешь. Не так-то просто часами ползти по-пластунски или еще рискованнее — идти в полный рост на немецкого часового, будто к теще в гости. Конечно, все мы люди, никто не гарантирован, кто-то может и растеряться, но для разведчика это всегда плохо кончается. Недавно мы в тыл к немцам забрались. Идем ночью и видим на гребне сопки нескольких солдат. Решили присмотреться, понаблюдать, что они будут делать, как себя поведут. А двое моих парней струхнули, вскинули автоматы, хотели огонь открыть. Хорошо, друзья заметили, дали им по шеям как следует, а то наверняка попали бы в переделку...

— Ну а что было дальше? — нетерпеливо спросил я.

— Дальше, как водится, напоролись на минное поле, ползли, нащупывали проволочки. Одну за другой десяток мин извлекли и обезвредили.

— Осторожность! — вырвалось у меня.

— Захочешь жить — будешь осторожен, — заметил Близнюк и продолжал: — Так вот, приказали нам добыть «языка». Долго мы изучали местность. А ночь была светлая. Район хорошо просматривался. У немцев в этом месте крепкая оборона. Где нет огневых точек — там проволока, минные поля. Можно сказать, каждый метр земли простреливается. Мы шли пригибаясь, чтобы даже силуэты наши в озере не отражались. У обрыва я оставил рацию и санитаров, сам с группой разведал местность. Впереди опять оказалось минное поле. Решил взять еще правее, где совсем круча: посмотришь вниз — аж голова кружится.