Русские чернила - Татьяна де Ронэ

Просматривая сообщения от фанатов, он увидел одно за подписью С. Курц, с вложенным файлом и темой «ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ КОНФИДЕНЦИАЛЬНО». Он кликнул: сообщение было от Сабины. «Мой „Блэкберри“ kaput, – писала она, чем очень его позабавила. – Я нашла твой электронный адрес у тебя на сайте и пишу тебе с компьютера. Ты ведь знаешь, я не могу удержаться и не писать тебе, Николя. Я должна знать, что ты читаешь мои послания и что они тебя возбуждают. Уже сама мысль о том, что ты ждешь моих слов, для меня эротична. Сегодня на мне оранжевое платье с застежкой спереди. Посылаю тебе фото. Правда, миленькое? Его очень легко расстегнуть. А под ним ничего нет, как на прошлой фотографии. Ну, Николя Кольт, что ты сделаешь, если когда-нибудь сам расстегнешь мне платье? Хочу это знать в деталях».

На первом снимке она стояла перед большим зеркалом в ярко-оранжевом платье строгого покроя, застегнутом спереди от выреза до колен. За ней виднелась двуспальная кровать, покрытая голубым покрывалом, с двумя лампами в изголовье. Лица ее не было видно, только пепельные волосы до плеч. Сердце у Николя забилось. Наверное, будет разумнее выйти в туалет на этаже. Он еще раз убедился, что Мальвина спит, и выскользнул из номера, затаив дыхание и зажав «Блэкберри» в мокрой от пота руке.

В мужском туалете никого не было. Он кликнул на второе фото. Руки Сабины распахнули полы платья, открыв обнаженное тело. На этот раз он мог видеть ее лицо. У нее было то же выражение, что так взволновало его при первой встрече. Легкая усмешка, пристальный взгляд, гордый подбородок. Белые груди тянулись к нему, в нетерпении требуя ласки. Она чуть развела ноги, чтобы он мог увидеть ее бедра, живот и лобок. Николя застрочил ей на компьютер так быстро, насколько мог: «Что я сделаю, прекрасная Сабина? Я упаду к твоим ногам и медленно, очень медленно стану целовать у них лодыжки, потом голени, мои горячие и влажные губы поднимутся вверх по бедрам и доберутся до твоей киски…» Ему пришлось прерваться, потому что кто-то вошел в туалет. Пальцы застыли на середине фразы, и несколько бесконечных секунд он провел в ожидании, пока незнакомец облегчится и выйдет из кабинки. Потом он снова лихорадочно застрочил: «Когда я доберусь языком до пушистенькой киски, то стану двигаться медленно, чтобы продлить тебе удовольствие. Я об этом мечтаю, Сабина, я чувствую твою плоть у себя на губах. Чтобы тебе написать, я закрылся в туалете отеля. Я с ума схожу, представляя, как мой язык входит в тебя». Прошло несколько секунд, и она ответила: «Пришли мне снимок прямо из туалета, покажи, как ты возбудился». На этот раз ему сразу удалось увековечить свою прямо-таки мраморную эрекцию. Он отправил снимок и потом несколько секунд мастурбировал.

С бьющимся сердцем выходя из туалета, он второпях пробежал ее последнее письмо: «Danke, до чего хорош и аппетитен! Мне хочется когда-нибудь встретиться с тобой, Николя Кольт, и довести тебя до такого состояния, что ты меня никогда не забудешь. Может, это будет в Париже, а если ты приедешь – то и в Берлине. Завтра пришлю тебе еще одно фото».

Снова улегшись рядом с Мальвиной, Николя закрыл глаза и стал мечтать о будущем свидании с Сабиной в Берлине. Он представил себе номер в отеле, услышал, как она стучится в дверь. Представил ее запах, ощутил прикосновение ее кожи… Однако усталость быстро взяла свое, и он заснул.

Его разбудил резкий звонок, и он не сразу понял, что звонят в дверь. Он с трудом вынырнул из сна, с помятым лицом и скверным привкусом во рту. Который теперь час? Сон ему снился странный. Они с отцом под дождем стояли у надгробия Виктора Нуара. У него в ушах все еще звучал до невероятия близкий отцовский голос, а на плече тяжело лежала его рука, совсем как в то последнее лето, когда отец пропал.

Николя тяжело поднялся и пошел открывать дверь. На пороге стоял человек с дорожной сумкой в руке.

– Да? – удивленно спросил Николя.

– Dottore Scarletti.

– Ах да, конечно, заходите.

В полном молчании врач выслушал Мальвину, измерил ей давление, прослушал сердце, деликатными и уверенными движениями прощупал живот. Он не говорил ни по-английски, ни по-французски. Несмотря на это, Николя удалось ему объяснить, что Мальвине плохо с самого первого дня в отеле, что ее часто рвет. Может быть, пищевое отравление? Или гастроэнтерит? Врач ничего не сказал, закончил осмотр и отправился в ванную вымыть руки. Вернувшись, он записал рекомендации и протянул Николя рецепт. Потом открыл сумку и вынул оттуда какую-то коробочку. Тест на беременность. Николя взглянул на него с удивлением. Тот пальцем указал на коробочку, потом на Мальвину и что-то быстро заговорил по-итальянски. Николя попросил повторить. «Incinta», – повторил врач несколько раз и руками изобразил большой, округлившийся живот. Жест получился весьма недвусмысленный.

Доктор ушел, а Мальвина встала, взяла коробочку и удалилась с ней в туалет. Николя ждал, обхватив голову руками. Прежде всего – ни о чем не думать, пусть голова совсем опустеет. Глаза его перебегали со стены на неубранную постель, с постели на нетронутую корзиночку с фруктами. Непонятно почему, но он вдруг вспомнил свой сон, дождь, могилу Виктора Нуара и стоящего рядом отца.

Тут в комнату с сияющей улыбкой влетела Мальвина, держа в руке пластиковую полоску, помеченную синим крестом.

– Николя, любовь моя, – выдохнула она, – у нас будет ребенок.

Воскресенье

17 июля 2011 года

Vanitas vanitatum et omnia vanitas

(Суета сует и всяческая суета)

Николя Кольт коллекционировал старинные наручные часы. Это была его страсть. При встрече с любым человеком он сначала замечал, какие на нем часы, а уж потом – какой у него цвет и разрез глаз. В двухэтажной квартире на улице Лаос он завел небольшой сейф в стенном шкафу, чтобы хранить там свои сокровища. Были одни часы, которые не давали ему покоя: ему отчаянно хотелось такие заиметь. Отцовские «Doxa Sub». Такие носил капитан Жан Кусто, такие были у Роберта Редфорда в «Трех днях Кондора». Знаменитые часы для подводных погружений, с завинчивающимся стеклом, славились своей герметичностью на больших глубинах. Теодор Дюамель никогда не снимал их с руки, даже на ночь. Когда Николя был маленьким, он любил свернуться калачиком у отца на коленях и слушать, как бьется его сердце и как тикают часы. Наверное, отец и утонул вместе с часами. Интересно, они тикали после его смерти? Может, они и теперь, заржавевшие, зарылись в песок или забились в какой-нибудь коралловый риф, а тело отца давно сожрали морские обитатели? Николя ни с кем не делился этими нездоровыми мыслями. Но с седьмого августа девяносто третьего года они часто его посещали.

В первый год подготовительных курсов ему казалось, что этим мыслям пронзительно созвучны строки песенки Ариэля из шекспировской «Бури»:

Full fathom five thy father lies:Of his bones are coral made:Those are pearls that were his eyes:Nothing of him that doth fade[21].

Однажды, в девяносто девятом году, он увидел «Doxa Sub» в витрине магазина на улице Беарн. Сходство с отцовскими было настолько поразительным, что Николя зашел в магазин посмотреть на них. Часы положили перед ним на фетровую подставку. Застыв на месте, он долго вглядывался, прежде чем решился взять их и надеть на руку. Тот же до боли знакомый оранжевый циферблат, то же тиканье, та же застежка. Купить или не купить? Часы были дорогие, но если помогут бабушка с дедом, мать и тетки, то купить вполне можно. Или, скажем, получить в подарок по случаю получения степени бакалавра на будущий год. Кстати, ему к тому же исполнится восемнадцать. И все-таки он колебался. Его смущало, что всякий раз, как он захочет узнать, который час, на него будут накатывать воспоминания об отце. Сняв часы, он бережно положил их на подставку. Из магазина он вышел, борясь с черными мыслями и с ощущением небытия, которое всегда возникало за этими мыслями.

Годы ожидания, с девяносто третьего по две тысячи третий, когда смерть Теодора Дюамеля стали считать официально признанным фактом, были очень тяжелыми. За эти годы Николя из ребенка превратился в юношу двадцати одного года от роду. Он вырос бок о бок с тенью отца, которая присутствовала повсюду, даже после его исчезновения. Когда он встречал кого-нибудь из друзей семьи, то за первым радостным удивлением неизбежно следовало восклицание: «Он все больше и больше становится похож на отца!..» И правда, он унаследовал от отца высокий рост, изящество фигуры и черты лица: рот, нос – все, кроме синих глаз. Глаза у него были материнские, дымчато-серые.

Эмма сохранила все вырезки из прессы за девяносто третий год. Региональная ежедневная газета «Юго-запад» тогда опубликовала даже несколько статей об исчезновении Теодора Дюамеля. Вырезки Эмма аккуратно, по порядку складывала в картонную коробку цвета морской волны и держала в ящике письменного стола. Бумага давно пожелтела и пожухла, и Николя часто спрашивал себя, отчего она их не выбросит. Зачем все это хранить? Он задал этот вопрос матери, и она ответила: