Портативное бессмертие (сборник) - Василий Яновский

– Выпьем? – предложил он, развязно поднимая стакан.

– Что такое, какие налоги? – всполошился рыжий пастырь, шаря обеими руками (точно крабы) по скатерти.

Ипата с твердокаменным лицом и беспомощно опущенными руками стояла неподвижно и молча у открытой печи.

– Мое имущество – лес, дачу продали наконец, – радостно объяснил Конрад, наливая себе еще сидра. – Вот куплю всем подарки, Фоме моторную лодку.

– Ну, – равнодушно отмахнулся слепой старец, – деньги – грех! – и снова принялся за пудинг.

Глава тринадцатая Бегство и свадебный пир

В эту ночь Ипата пришла к нему, и они долго боролись без слов; у него было чувство, что он принимает участие в поединке и отступиться нельзя. Все, что могло пригодиться в постельном творении, было пущено им в ход, а она требовала все больше и больше; казалось, только молитва могла спасти Конрада, даровать ему победу. (И он молился.) Наконец, словно насытившийся сосцами волчицы щенок, Ипата отвалилась и блаженно замерла в кататоническом покое; Конрад готов был поклясться, что даже сердце в груди ее остановилось на время. Осторожно он высвободился, оделся и, как было условлено, за час до рассвета прибежал задворками к Бруно в пещеру.

Там его уже давно ждала Янина в платке и пальто, обутая в знакомые полусапожки («Надо будет сразу купить весь гардероб», – успокоил себя Конрад). Бруно был ростом больше шести футов, весил 240 фунтов. Но закутанный в шаль, неловкий и беспомощный, он чем-то напоминал Фому, которого покорно держал за ручку. Все они несли по маленькому узелку с личным скарбом.

Городок окоченел на полуобнаженном скате горы; стояла особенная тишина холодного рассвета. Ветер менялся где-то далеко под влиянием океанского прилива; после минутного затишья он ударил с удвоенной силой с противоположного конца. Луна, еще раздутая на три четверти, жестоко сияла. Обнаженные деревья со стоном пригнулись, застигнутые врасплох новым порывом вихря; вся роща взволнованно шумела, готовясь к таинству жестокой зимы. Вверху, несколько в стороне, осторожно мигая цветными огоньками, мужественно рокоча, пронесся тяжелый самолет с ракетным двигателем. Конрад с удивлением и завистью поглядел ему вслед.

Беглецы гуськом добрались к трехэтажному недостроенному зданию, где обретался Хан с многочисленными домочадцами (там, по преданию, когда-то исчез без следа отец Фомы). С трудом приоткрыв разбухшую дверь, Конрад проник на широкую лестницу и первым устремился вперед; с площадки они по мосткам спустились на вторую сторону, к нежилому флигелю, и пробрались на заднее крыльцо, расположенное почти у самого края оврага. Из окна жилой половины свесился букет маститых голов, должно быть, Хана, Карла, Ника и нескольких баб; они беззвучно смотрели вниз, выдыхая серые клубы пара.

Беглецы быстро перемахнули через полусгнившие кладки и сразу очутились над яром, поросшим сухими теперь кустами ежевики; оттуда ударил запах гнили и рев взбесившегося ручья.

– Туда? – доверчиво спросила Янина. Конрад догадывался, чего стоило жителю селения переступить этот запретный рубеж.

– Да, – бодро подтвердил он, прислушиваясь к гомону сзади: Хан, Карл и Ник о чем-то спорили.

Схватив под локоть Бруно, Конрад ринулся вниз. Янина с Фомой следовали за ним. Покатились вглубь, точно в сырую могилу; лозы хлестали в лицо. Холодная испарина плотно припала со всех сторон к телу. И этот пряный запах – перезрелых роз или разлагающегося трупа. Точно кругом много и долго распадались на составные части грибы, корни, цветы, живые существа и теперь шла магическая медленная работа по их восстановлению.

Несколько раз падали, ударялись о сук, пень или поваленное дерево. Траурный свет луны под пологом кустарника и лозняка все же помогал выбирать направление. Но время совершенно потеряло свое значение: казалось, действие происходило по ту сторону часов. Упав на дно и захлебнувшись в первом горном потоке, они выбрались на сухую площадку и здесь немного отдышались; постепенно сознание собственной жизни, кожи, расположения вещей и органов вернулось к ним, но без надлежащей стойкости. По мере того как беглецы выбирались из трясины на кочку, из леса на гранитные утесы, из тьмы в полумрак, их ощущения тоже претерпевали соответствующие метаморфозы, то совершенно теряя привычные формы и представления, то опять ступая твердой ногой на знакомый берег сознания. И в памяти сохранилось именно это чередование различных миров с несходным протяжением времени и пространства.

В какую-то страшную минуту они наткнулись на катившегося кубарем за ними с горки медвежонка, друга Фомы; Конрад жестокими криками и даже палкой заставил его отстать, несмотря на просьбы мальчика. (Бруно и Янина молча смотрели, как косматый зверь, поняв, что от него требуют, пополз опять наверх; Фома всхлипывал.)

Перебравшись благополучно через сеть мелких потоков, беглецы чуть не утонули в одном покрупнее и глубоком, внезапно развернувшемся в стремительный канал. Это их задержало на лишний час; Конраду пришлось дважды переплыть этот рукав, выгребая наперерез течению: то с Бруно на спине, то с Фомой (Янина сама справилась). Над водой уже рассвело.

Промокшие, озябшие, усталые, но бодрые, выползли они на противоположную, покрытую лесом сторону, где их встретил рой насекомых, жаливших с яростью ос. Отбиваться от этого сонма дьяволов было как сражаться с тенью, стараясь ее рассечь саблей. Несмотря на визг Фомы, пришлось продолжать путь напролом. Родного селения одно время не было слышно совсем; однако с некоторых пор оттуда вдруг начали доноситься глухие шумы, словно бой набата или отрывистый женский вой (в котором Конрад боялся признать голос Ипаты). Не сговариваясь, путники ускорили бег. Бор становился глуше и запущенней; несколько торфяных болот заставили их опять плутать. В одном месте Бруно увяз по пояс в трясине, и Янина, первая подавшая ему помощь, чуть не угодила туда тоже.

И вот, наконец, они выкарабкались на широкую, утрамбованную грунтовую дорогу. Солнце вполне освещало верхушки статных сосен и пробитый путь; но там, внизу и в глубине, откуда они только что выползли, все еще парил ядовитый туман.

Вблизи, как часто бывает в настоящем лесу, все выглядело просто, ясно и торжественно, словно в пустой церкви со множеством потушенных больших свечей. Фома уверял, что они приближаются к сказочному замку в заколдованном парке. Конрад, который теперь был весь в движении и действии, не мог по заслугам оценить этот образ, вспомнил о нем лишь несколько лет спустя.

Где-то здесь поблизости предполагалось встретиться с друзьями (если, конечно, беглецы не слишком отклонились в болотах). Конрад послал Янину с Фомой вверх по дороге, а сам (с Бруно) пустился в другую сторону.

Янина, подхватив мальчика, скрылась за поворотом; вообще за все это время, несмотря на чрезвычайные препятствия, она ни разу не отстала. (Только вид у нее был, пожалуй, чересчур торжественный, обреченный.) Конрада всегда в критические минуты тяготила не конкретная опасность, а мысль о слабых спутниках и возможном предательстве, вольном или невольном. За свою подругу ему явно нечего было бояться.

Пробежав за руку с послушным Бруно около четверти мили и не встретив ничего примечательного, Конрад повернул назад. Шагах в двухстах от места, где они расстались с Яниной, им послышались звучные голоса, и вскоре на дороге зачернел лакированный большой лимузин (только теперь Конрад сообразил, что интонации речи были в селении совершенно иные. Даже Бруно неожиданно улыбнулся навстречу бодрому и веселому смеху).

Посередине шоссе стояли Янина с Фомой, окруженные молодыми, бородатыми, атлетического сложения и роста людьми; несколько таких же отважных и оживленных лиц выглядывало из окон машины (причем их бородки казались особенно живописными на фоне черного «линкольна»).

Сид подкинул высоко Фому и бережно поймал его: тот нежно прижимался к богатырской груди. Янина улыбалась влажными, счастливыми глазами и беспокойно озиралась (издалека маленькая головка ее напоминала муравьиную). Султан, размашисто жестикулируя, рассказывал что-то девушке, он был примерно в два раза выше ее и значительно тяжелее: их фигуры рядом заставили Корнея залиться счастливым смехом. Свершилось! Ведь он ждал этого, рассчитывал, подготавливал кропотливо. Но когда они сошлись на условленном месте почти с математической точностью, ему стало ясно, что произошло нечто чудесное. Чудо воплощения мысли и усилия. Божественное чудо акта, творения, материализации духа.

Другие, может быть, не чувствовали того же самого или не могли этого объяснить, но у всех было ликующее настроение, словно победа уже обеспечена вполне. А между тем за ними по пятам или в обход (наперерез) давно уже мчалась погоня, и трудностей было еще столько впереди, что Корней отказывался даже их обсуждать. Он вдруг заметил в стороне у обочины свежеободранную (еще в кляксах свернувшейся крови) медвежью шкуру; что-то знакомое почудилось в этой лоснящейся, с синеватым отливом шерсти. Конрад сделал незаметный знак, и двое его друзей, сразу сообразив неладное, свернули мех и упрятали в багажник, Фома ничего не видел, влюбленно припадая к могучему торсу Сида. Только Янина удивленно покачала головой, все так же влюбленно улыбаясь Корнею, что удивило последнего (ожидавшего слез или упреков за нелепую расправу с медвежонком).