К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

Денег Фестивальный не дал.

— Что вы, Николай Иванович, — сказал он, — у меня их и отродясь не бывало, а что было, проел. Сами знаете: при Егоре-то, кроме убытков, ничего не имел. Нет, нет, нет! — замахал он руками, думая, что Калашников всё ещё стоит на своей просьбе, — и не просите, Николай Иванович, денег у меня нет!

К Бурову Калашников пошёл, чтобы узнать: будет ли он ходить в тайгу за оленями. От пьянки Буров отошёл, и когда появился у него Калашников, сидел за столом и клеил болотные сапоги. За оленями в тайгу он идти отказался.

— Летом их не бьют, — сказал он. — Да и зачем? Всех в посёлке не прокормишь. Егор хотел это сделать, да и сломал себе шею. И ты сломаешь, Николай Иванович.

Провожая Калашникова, он сказал:

— Егора я не убивал. А кто его увёл к проруби, не знаю. И вот что, — добавил Буров, — как придёт Иннокентий, отправь с ним в район Ганю. Бабе Уле осталось немного, а без неё местная сволота девку испортит.

С советом отправить Ганю в район Буров опоздал. Однажды вечером к Калашникову прибежала заплаканная баба Уля.

— Николай Иванович, горе-то какое! — запричитала она с порога. — Ведь Ганя-то брюхата!

— Как брюхата?! — не понял Калашников. — От кого?!

— Господи, да от Шаркуна! От Шаркуна, Николай Иванович! Ведь как Егор-то умер, она снова к нему стала ходить.

— Не может быть! — не поверил Калашников, а когда баба Уля рассказала, что Ганя не только ходила к нему, но и возвращалась от него иногда нетрезвой, он сказал:

— Баба Уля, я его убью!

Фестивальный сидел в кресле и, словно ожидая кого-то, держал на столе две рюмки и хорошую закуску.

— А, Николай Иванович! — сделав вид, что не удивился, встретил он Калашникова. — Проходите, гостем будете!

— Гад ты! — вскричал Калашников.

— Ну, зачем так? — не растерялся Фестивальный, а узнав, в чём дело, сказал:

— Ну-у, это ещё доказать надо!

Уходя от него, Калашников злился: «Ну, почему я не Егор? Почему я не дал ему в морду?»

Через неделю после этого баба Уля умерла. Как и Вене, гроб ей сколотил Артист, а могилу выкопали Дудя с Ваняткой. На кладбище, кроме них и Калашникова, были Верка и Буров, Тани на кладбище не было. Когда выносили гроб бабы Ули из дому, она сказала: «Вы, дяденьки, её хороните, а я посижу с курочками». Помянули бабу Улю тихо: посидели за столом, сказали о ней доброе слово, выпили по рюмке водки и разошлись, а утром, на следующий день, Верка разносила по посёлку, что Буров после поминок, ворвался в дом Фестивального, бил его и кричал: «Вот тебе за бабу Улю! Вот тебе за Ганю!» Правда это было или нет, кто знает, но Фестивальный после того вечера три дня из дому не выходил, а вскоре стало известно, что Буров из посёлка куда-то исчез.

В середине лета в посёлке появился Иннокентий.

— Жалко, ой, как жалко Егоршу! — говорил он на кладбище. — И бабку Улю жалко. Зачем они умирал?

Дома Калашников спросил, что нового в посёлке.

— А всё нова, — ответил Иннокентий. — Фестивальна видел. Говорил, голову Егорше ломал. Кошкину Фестивальна бегал, говорил: Отрожный открывать дача нада. Бизнес, говорил, будет. Тайга: делай, что хошь, — пей, гуляй, русски Маруся щупай. Район далеко, глаз не видно.

С Иннокентием в район Калашников отправил Ганю, а вскоре и на самом деле в посёлок пришёл трактор со стройматериалами, и на берегу реки, в чозениевой роще началось строительство дачи. Построили её быстро, огородили высоким забором, у самой реки из смолистой лиственницы срубили баню.

Завершили лето на Отрожном два события. Первое, на первый взгляд, незначительное, было связано с бичами. Собрав свои нехитрые пожитки, они ушли из посёлка.

— Ой, не к добру это! — почему-то решила Верка.

Что она имела в виду, непонятно, но бичи, как известно, просто так ниоткуда не уходят. Не зря же говорят: крысы бегут с корабля, обречённого на гибель, а бичи уходят с насиженных мест, судьба которых уже не в руках человеческих.

Второе событие было связано с приездом на Отрожный Кошкина. В один из солнечных дней на реке из-за поворота к посёлку выскочила моторная лодка, а за ним появился водомётный катер. На лодке сидел Фестивальный, он выбирал фарватер, Кошкин в окружении весёлой компании с девками был на катере. На берег они сошли с песнями и громкой музыкой. Солидность Кошкина подчёркивали умеренная полнота, высокие на толстой подошве сапоги, полувоенный френч и серый в синюю полоску галстук, идущий за ним с тяжёлой магнитолой в руках тщедушный Фестивальный в сравнении с ним выглядел мальчиком на побегушках. Вскоре они скрылись на даче.

Что случилось на даче, видела одна Верка. Уже поздно вечером, когда сумерки и опустившийся на реку туман окутали посёлок, вспыхнула на даче баня. Выбросившись в небо ярким пламенем, огонь охватил её сразу со всех сторон. А потом в бане со звоном вылетело стекло, и кто-то стал кричать: «Горим! Помогите, сукины дети!» Окно было размером с локоть, и поэтому тот, кто кричал, вылезти через него не мог. Когда прибежавшие с дачи убрали подпиравший дверь горбыль, из бани выскочили голыми: первый Кошкин, а за ним какая-то девка. Кошкин матерился, а девка, подпрыгивая за ним козой, закрывала срамное место веником.

Баня быстро сгорела, а на её месте остались одни обугленные головёшки. Прежде чем поджечь, оказывается, её со всех сторон облили бензином. Бензин взяли с катера из запасного бачка. Кто это сделал, установить не удалось. Так как в это время в районе орудовала шайка разбойников, и главарём её был якобы Буров, пошли слухи, что и это дело его рук. И ещё говорили, что скрывался Буров раньше на Отрожном от Кошкина, который завёл на него какое-то уголовное дело.

По возвращению в район Кошкин собрал совещание руководящих работников своей администрации, на котором было принято решение: всех с Отрожного немедленно выселить. Вскоре на месте его осталось одно пепелище. Сгорел ли он в лесном пожаре, каких в том году на Колыме было много, пожёг ли его кто-то из тех, кого выселили, или сделано это было по указанию Кошкина, неизвестно.

По-разному сложилась судьба отрожненцев. Верка вернулась к своему мужу, снова работает старшим продавцом, директор магазина, с которым она крутила любовь, своё уже нахапал и сейчас на материке. Слышно было, что поймали Бурова. Его судили и, говорят, дали большой срок. Из бичей остался один Дудя. Ванятка зимой замёрз у автовокзала, а Артист повесился. Ганя побирается, как и раньше, просит милостыню во спасение Исусе. Фестивальный владеет большим магазином. Калашников живёт в общежитии. Он часто вспоминает Отрожный. Теперь ему кажется, что Егор Кузьмич во многом был прав. Да, свободны только бичи и нищие, но за это они расплачиваются голодом, болезнями и преждевременной смертью. А свобода для всех — это трагедия. Она оборачивается вседозволенностью сильных и наглых, и бесправием слабых и совестливых. Нужна власть, а уж какая — это зависит от того, кто под ней ходит. На Отрожном с его непростым народом нужна была власть Егора Кузьмича. С ним не поднялся бы Фестивальный, не сунулся бы в посёлок Кошкин, а остальные, хотя и ходили бы под его нелёгкой властью; но зато были бы и сыты, и одеты. Иногда Калашников вспоминал и своё университетское прошлое. Как человеку, пережившему тяжёлую болезнь, прошлое кажется не главным в жизни, так и Калашникову его университетское прошлое с лекциями о построении справедливого общества по Роберту Оуэну казалось мелким и наивным, словно и не жил он тогда, а искал себя в мире взятых из книг нравственных ценностей. И было непонятно; за что он загубил свою жизнь в ссылке, а Асину в психиатричке.

Капитан Аксёнов

У командира взвода охраны лагеря Д-302, капитана Аксёнова, жена и дети погибли во время войны. Сам он, после полученной на этой войне контузии, в строевых частях служить не мог, и когда ему предложили назначение на Колыму, в лагерную охрану, он согласился. Здесь он надеялся забыть своё горе и, если позволит здоровье, дотянуть до пенсии. Лагерь Д-302 был женским, сидели в нём и по уголовным статьям, и по политическим. По политическим больше сидели дети и жёны врагов народа. Работали все на кирпичном заводе по 10–12 часов в сутки. Работа была тяжёлой, кормили плохо, и поэтому многие на работе падали в обморок, а в бараках и больнице умирали от дистрофии. Капитан Аксёнов понимал, что помочь он им ничем не сможет, и поэтому зачерствевшее на войне его сердце здесь ещё больше зачерствело. В рамках, определяющих служебные обязанности, он составлял расписание караулов, разводил их по постам, писал рапорты, делал отчёты, а что было в лагере за этим, его мало интересовало. Особой жалости и большого сострадания к тем, кто падал в обморок и умирал, у него не было, видимо, ещё и потому, что случалось это каждый день и являлось уже нормой лагерной жизни.

Жил капитан Аксёнов в посёлке, занимал комнату в старом бараке. В нём, как и в лагере, жизнь его не отличалась большим разнообразием. Утром, проснувшись, шёл на общую кухню, разогревал тушёнку, кипятил чай, позавтракав, шёл на службу. Вернувшись вечером, опять разогревал тушёнку, грел утренний чай, ужинал, читал газеты и, покурив, ложился спать. К такому распорядку свободного от службы времени он привык, и его этот порядок не тяготил, как не тяготит всё, что становится повседневной нормой быта.