Фонвизин - Михаил Люстров

Рассуждая о Франции, Фонвизин никогда не напишет: «Сказать по правде, французы легкомысленны, безрассудны, невежественны, развращенны, простоваты, лживы и суеверны»; «сказать по правде» — это лишь про прекрасные дороги и великолепные лионские фабрики, про все, достойное одобрения и, следовательно, для Франции исключительное. Как сказано в «итоговом», написанном уже в Ахене 18/29 сентября 1778 года письме Петру Панину, во Франции Фонвизин «нашел доброе гораздо в меньшей мере, чем воображал, а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог», а в чуть более раннем «отчете» сестре — «хорошее здесь найдешь, поискавши, а худое само в глаза валит». Рассказывая о «худом», он следует определенной схеме: называет изъян, отмечает, что нечто подобное встречается в России, и в заключение добавляет, что во Франции дела обстоят значительно хуже, чем в любезном отечестве. Говоря о безобразиях, творящихся в тамошних судах, Фонвизин утверждает, что в этом смысле Франция ничем не отличается от России, но «в нашем отечестве издержки тяжущихся не столь безмерны», как во Французском королевстве; обращаясь к французским фантазиям касательно новой русско-турецкой войны, Фонвизин отмечает, что «вести» любят и в России, но для французов, не способных без выдумок и лжи прожить и дня, они являются настоящей пищей. К счастью, некоторые «неустройства» несовершенного французского общества в Россию еще не проникли и в далекой северной стране до сих пор неизвестны: размышляя в привычных терминах о «хорошем» и «дурном», Фонвизин продолжает утверждать, что здесь чрезвычайно много «совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави».

По мысли Фонвизина, исследование обманчивого идеала должно помочь «начинающим жить» и лишь создающим свою общественную «форму» «нам» «избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились». «Nous commençons et ils finissent (мы начинаем, a они заканчивают), — пишет русский галлофоб Фонвизин своему другу Булгакову и, развивая эту мысль, добавляет: —…я думаю, что тот, кто родился, посчастливее того, кто умирает». Узнав Францию, «мы» не допустим такого же развращения нравов, презрения к воспитанию, забвения «доброй веры» людям и торжества лицемерия, не позволим распространяться злоупотреблениям и нищете. Пример «умирающей» Франции, где «вольность есть пустое имя», а люди охвачены рабским суеверием или заражены «новой философией», пойдет на пользу «родившейся» России.

Благодаря быстрому исцелению Екатерины Ивановны в Монпелье Фонвизин имеет в своем распоряжении достаточно времени, чтобы проехаться по «южным французским провинциям», посмотреть «Лангедок, Прованс, Дофине, Лион, Бургон, Шампань». Фонвизины посещают города Э (Aix), Оранж, Дижон, Осер, Валанс, Вьенн, Фонтенбло и «папский город» Авиньон, «в котором, кроме церквей, ничего нет любопытного». Оставшись в целом довольным «сим малым вояжем», Фонвизин въезжает в Париж, «мнимый центр человеческих знаний и вкуса», и «с целью приращения знаний своих» встречается с «учеными людьми» и «новыми философами».

Как обычно во Франции, его постигает горькое разочарование. Давно и положительно решив для себя вопрос существования Бога, Фонвизин отказывается понимать, почему «признание бытия Божия мешает человеку быть добродетельным», предлагает полюбоваться на «людей без религии» и рассудить, «прочно было бы без оной все человеческое общество». Учителя, по мнению русского критика французской нравственной философии, полностью соответствуют своему учению: их поведение вызывает у него негодование и презрение (а подобное мнение и критические писания самого Фонвизина вызывают крайнее неодобрение у его биографа П. А. Вяземского). Самовлюбленность и корыстолюбие Мармонтеля, Дидро и Д’Аламбера не знают границ и выходят за рамки всяческих приличий: Мармонтель, автор запрещенного во Франции и переведенного в России при участии самой Екатерины II «Велизария» и знаменитых «Нравоучительных сказок», на поверку оказался способным на «подлые поступки» «вралем», Д’Аламбер, редактор знаменитой «Энциклопедии», кроме душевной низости, запомнился его русскому собеседнику «премерзкой фигурой» и «преподленькой физиономией». На взгляд Фонвизина, французские философы отличаются от обыкновенных бульварных шарлатанов лишь непомерным тщеславием, желают не только денег, но и славы. Единственным исключением из этого грустного правила является Антуан Леонар Тома, автор переведенного Фонвизиным «Слова похвального Марку Аврелию». Лишь в нем суровый критик пороков «ученых людей» Франции находит не только тонкий ум, но и честность; лишь в этом кротком и доброжелательном человеке и талантливом писателе он не видит ни высокомерия, ни корыстолюбия, ни «подлой лести».

В Париже Фонвизин становится свидетелем последнего триумфа Вольтера, присутствует при краткой беседе фернейского старца с Екатериной Ивановной, наблюдает за ним во время спектакля (разумеется, постановки «Альзиры») и на собрании Академии наук. В своих письмах Фонвизин описывает Вольтера преимущественно в церковно-религиозных терминах: называет его чудотворцем, упоминает мощи «осьмидесятипятилетнего» старика и отмечает, что для французов он подобен сошедшему на землю божеству. На такого человека можно лишь благоговейно взирать со стороны, о знакомстве с кумиром всей Европы Фонвизин даже не помышляет.

Последним из «мудрых века сего», кого хочет увидеть русский путешественник, был Жан Жак Руссо. Но сделать это чрезвычайно сложно: Руссо «в своей комнате зарылся, как медведь в берлоге», никуда не ходит и никого не принимает. Ученые французы обещают Фонвизину исполнить его просьбу и показать любознательному чужестранцу «этого урода» (число людей, названных Фонвизиным этим словцом, неуклонно растет: в «уроде» Елагине его раздражала черствость, в Руссо — нелюдимость, и свое недовольство Фонвизин выражает довольно однообразно, примерно как Бригадир, называвший «уродом» своего сына Иванушку). Однако встретиться с почитаемым сестрой Феодосией автором Фонвизину так и не пришлось: «славный французский писатель» (так Руссо назван в «Чистосердечном признании», создававшемся, к слову сказать, по образцу его «Исповеди») умер накануне назначенной встречи, и Фонвизину остается лишь сокрушаться, что судьба не позволила ему увидеть честнейшего и бескорыстнейшего из «господ философов нынешнего века».

Пребывающие в Париже образованные иностранцы интересуют Фонвизина куда меньше тамошних «ученых людей»; строго говоря, русский путешественник упоминает лишь одного чужестранца, поверенного американской республики Бенджамина Франклина. Правда, в отчетах Фонвизина его имя встречается чаще, нежели кого-либо из «господ французов»: в концовке писем Петру Панину Фонвизин непременно информирует своего корреспондента о слухах, касающихся американского представителя: сначала сообщает, что Франклин назначен послом при французском дворе, после объявляет эти сведения не соответствующими действительности, затем доносит, что Франклин «аккредитуется полномочным министром от Соединенных Американских Штатов», и говорит об этом в связи с английскими неудачами в «междоусобной» войне и ожиданием неизбежного англо-французского вооруженного конфликта. Зато в письмах Феодосии об англо-американских делах Фонвизин рассказывает не много, называет «министра от американских соединенных провинций» «славного Франклина» «славным английским физиком» и с удовольствием замечает, что оба они (Фонвизин и Франклин) получили приглашение на заседание парижского общества «Свидание литераторов», возглавляемого «одним из мудрых века сего» Паэном Шампленом Бланшери, и что там русский писатель (именно в этом качестве Фонвизин был известен ученым людям Франции) с большим успехом рассказал любознательным французам «о свойстве нашего языка». Правда, по мнению исследователей, говоря о своей «удаче», честолюбивый путешественник сильно преувеличивает и важность этого собрания, и мудрость его председателя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});