Курский перевал - Илья Маркин

Федотов одного за другим вспоминал своих заместителей, помощников, командиров полков, батальонов, рот, обдумывал все, что знал о их знаниях и способностях, сравнивал их подготовленность с теми требованиями, которые предъявляют им новые задачи. К своему удивлению, он нашел множество недостатков и пробелов, которые раньше как-то стушевывались общим ходом дел и событий. В памяти всплывали то слабые знания боевых свойств и тактики артиллерии, то неумение использовать танки, то непонимание особенностей современного боя, то совершенное игнорирование управлением своего тыла.

Да, да. Нужно учить, всех учить. Прежде всего самостоятельная учеба. Но все ли могут учиться самостоятельно? Конечно, не все. И лень, и неумение, и загруженность текущими делами, да и пособий почти нет. Значит, придется что-то вроде лекций проводить, специалистов использовать. Именно специалистов! А их в дивизии достаточно. Но одни знания — это еще не все. Главное — уметь применять эти знания в работе, в бою. Значит, нужны тренировки, занятия, учения, и все это именно в тех условиях, в которых придется воевать. «Мне самому нужно тренировать командиров полков и батальонов; командирам полков — батальонных и ротных командиров; батальонным — ротных и взводных. Совместно и как в настоящих боевых условиях».

Приглушенный треск пулеметов оборвал мысли Федотова. Он приказал шоферу остановить машину и выключить мотор.

Теперь уже отчетливо была слышна все нараставшая стрельба. К пулеметным очередям присоединились гулкие, все учащающиеся взрывы.

По темному, почти черному небу метались бледно-кровавые всполохи.

— Это у Поветкина, — сказал начальник штаба.

— Да, на участке его полка, — согласился Федотов и отрывисто приказал шоферу: — Быстро на НП!

«Вот тебе и лекции, вот тебе и занятия! — глядя, как все шире разрастаются отблески взрывов, думал Федотов. — Неужели это начало наступления? Эх, еще бы хоть недельку, хоть пару дней! А может, так что-нибудь, случайная перепалка? Нет! Вот и дивизионная артиллерия вступила. Значит, не случайность…»

XX

Всего неделю не была Ирина на медпункте второго батальона, но, придя туда, едва поверила своим глазам. Марфа Стеновых, дородная, в новенькой, плотно облегающей могучую грудь гимнастерке, встретила Ирину четким рапортом и повела ее в землянку медпункта.

Мягкий свет, плавно лившийся из двух оконцев, озарял просторную комнату, совсем не похожую на землянку. Вокруг было так бело, что вначале Ирина не заметила накрытые простынями топчан слева, стол впереди и стоявшую около него санитарку Федько в чистеньком халате и белой косынке.

— Ух, как у вас! — не сдержала восхищения Ирина. — Как в амбулатории образцовой. Валя, здравствуйте, — увидела Ирина санитарку и подошла к ней.

— Здравствуйте, Ирина Петровна, — ответила Валя, сияя разгоревшимися глазами. — Вот стул, пожалуйста…

— Спасибо, — испытывая почти материнскую нежность к этой тоненькой миловидной девочке, поблагодарила Ирина. — Это, собственно, медпункт. А где же вы отдыхаете?

— Здесь, рядом, — приподняла Степовых простынь на стене, и Ирина увидела совсем крохотную комнатку с бревенчатыми стенами и потолком. По сторонам от небольшого столика синели байковыми одеялами два топчана, а над ними висели туго набитые санитарные сумки.

— Замечательно! — похвалила Ирина. — Если бы нам всегда в таких условиях и работать и жить! Видно, заботливый у вас комбат, ничего для медпункта не пожалел.

— Очень заботливый, — с внутренней теплотой отозвалась Степовых, — наш капитан Бондарь для людей на все готов. Посмотрите, какие дзоты, какие блиндажи у нас в батальоне! Хоромы просто, за всю войну я такого не видывала.

Строгая, уютная чистота медпункта, суровая приветливость могучей Марфы и открытая, по-детски прямая любовь юной санитарки вызвали у Ирины давно не испытываемые чувства домашнего покоя и тепла. Она села у маленького, приставленного к стене самодельного столика и, расстегнув тесный ворот гимнастерки, с безмятежным наслаждением смотрела на поголубевшие в сумерках оконца землянки.

«Ах, как хорошо, как чудесно!» — мысленно повторяла она.

— Чайку, Ирина Петровна, — и умоляюще и гостеприимно сказала Валя, — с вареньем малиновым, с маминым. Я от самого дома берегу.

— Правильно, дочка, — подхватила Степовых и строго скомандовала: — Тащи все на стол и пулей за кипятком на кухню!

Степовых зажгла неизвестно где раздобытую керосиновую лампу с цельным стеклом и розовым абажуром, замаскировала окна и присела напротив Ирины.

— Как хорошо, когда затишье на фронте, — мечтательно заговорила Степовых, — особенно по вечерам! Сидишь в полумраке, раздумаешься, и все-все, что было, в мыслях проплывает. Так легко станет на душе! Одно хорошее вспоминается почему-то в такие минуты.

— У вас есть семья? — тихо спросила Ирина.

— Дочурка и мать. Дочь у меня расчудесная. Тринадцать миновало, теперь уже невестится небось.

Степовых подперла ладонью щеку и, глядя затуманенными глазами на огонек лампы, вполголоса продолжала:

— В ее годы я тоже заневестилась. Помню, вот также весной, когда еще почки не проклюнулись, встретила я Ваню и… обомлела. Чудо просто какое-то! И бегали вместе, и учились, и дрались частенько — все было ничего, мальчонка как мальчонка. А тут глянула и — враз сама не своя. И смотреть стыдно и оторваться не могу. А он хоть и озорной был, но душевный. Годов через пять признался, что у него тоже в ту самую минуту дрогнуло сердечко. Видно, сама судьба свела нас. Раскрылись наши душеньки, да и не разъединялись больше.

— А где же он теперь?

Степовых поправила свои пепельные волосы и совсем обычно, с едва заметной дрожью в голосе проговорила:

— Тринадцать годков минуло, как нет его. Ровно столько, сколько моей Маришке. Кулаки застрелили.

Она судорожно передохнула и, широко открыв глубинно-синие в свете лампы глаза, задумалась.

— И вы с тех пор так и живете одна?

— Одна, — ответила Степовых и, почему-то улыбнувшись, продолжала: — Были, конечно, ухажеры всякие, увивались, обхаживали, сватов даже засылали. А я как вспомню Ванюшу, видеть никого не могу. Не скрою, тяжко порой бывало. Жизнь-то, она своего требует. А я здоровая, могутная… Не одну подушку зубами изгрызла… Особенно весной. Но, — застенчиво улыбнулась она, сгоняя морщины, — переборола себя, выдюжила, честь свою и гордость незапятнанной пронесла. Ох, а сколько этих всяких кобелей цеплялось! И так тебя обхаживают и эдак, кто улещивает, а кто дуриком, силой, напролом. Ну, одних я словами отваживала, а других вот, — потрясла она своими огромными кистями рук, — хвачу и… — Она с вывертом махнула рукой, звонко рассмеялась и, вновь собрав морщины на лбу, строго сказала: — А как же иначе? Только пойди по этой вихлявой дорожке — враз голову сломишь.

«А я и по дорожке вихлявой не ходила, а голову, кажется, сломала», — впервые с отчаянием подумала Ирина, и все пережитое — короткая любовь и разрыв с Андреем Бочаровым — вновь острой болью отозвалось в груди.

Где-то совсем недалеко несколько раз глухо хлопнуло, потом разом, так же глухо, наперебой застучали пулеметы.

— Что это? — насторожилась Ирина.

— Да куда же Валька провалилась? — вскочила Степовых. Она хотела было выйти из землянки, но земля вздрогнула, и с треском распахнулась дверь. Тупые, глухие удары следовали один за другим. Лампа на столе судорожно дрожала, и по белым стенам плясали бесформенные тени.

— Валька, да где же ты была? — бросилась Степовых к влетевшей в землянку санитарке.

— Ой, что творится, что творится! — с детской отчаянностью кричала она. — Сначала бах, бах, потом ракеты одна за другой. Светло, как днем. И пулеметы как застучат, как застучат!..

По тому, как все чаше и резче вздрагивала земля, Ирина понимала, что бой разгорается и нарастает. Она хотела было выйти и бежать на свой медицинский пункт, но в землянку двое солдат на плащ-палатке внесли раненого.

— Доктора, скорее доктора! — хрипло выкрикивал раненый.

— Здесь я, здесь, — склоняясь к нему, сказала Ирина и рукой приказала солдатам положить раненого на топчан.

Дикие вопли раненого ошеломили Валю. Она прижалась к стене, с ужасом глядя, как Ирина, вымыв и вытерев руки, с помощью Степовых что-то делала с еще отчаяннее кричавшим раненым. Она не слышала ни грохота над головой, ни стука дрожавшей от взрывов двери, ни того, о чем говорили Ирина и Степовых. Все ее сознание задавил этот отчаянный, нечеловеческий вопль.

Вдруг она отчетливо различила мягкий стук где-то совсем рядом, внизу, посмотрела на пол, и в глазах ее потемнело. Там, на полу, почти около ее ног, из огромного солдатского сапога торчал изорванный обрубок. От него, заливая чисто вымытый пол, бежали темные ручейки.