Революция. Книга 1. Японский городовой - Юрий Бурносов

Вдалеке, примерно в полуверсте, из песка действительно торчали какие-то уродливые черные ветки. Поскольку на привал остановились раньше, чем обычно, палатку поставили как полагается, и Коленька тут же улегся спать, даже не поевши, а Гумилев сидел у входа, чистил револьвер и слушал, как ссорятся слуги. Кажется, Феликс пытался их успокоить, но те не слушались. Опасения Гумилева подтвердились, когда переводчик подошел и сказал:

— Они боятся демонов, господин. Не хотят меня слушать. Говорят, что ночью придут демоны и всех убьют.

— Скажи, что мы скоро придем в Шейх-Гуссейн, святой город. Там не может быть никаких демонов. Не возвращаться же теперь назад?

— Я говорил им. Они боятся, господин.

— Пусть ужинают и ложатся спать, — распорядился Гумилев. — Утром разберемся. Гарантирую, что все проснутся с целыми пальцами.

В палатке Гумилев решил не спать до утра, но только прилег на бурнус (тот самый, недавно украденный и вновь обретенный!), как сон нахлынул на него теплой волной, и он не заметил, как задремал, хотя и боролся до последнего. Проснулся поэт от ружейного выстрела, прозвучавшего совсем рядом. Приподнявшись на локтях, Гумилев прислушался — не приснилось ли ему. Стрелять больше не стреляли, но мулы волновались и фыркали, а слуги переговаривались между собою. Взяв револьвер, Гумилев выбрался из палатки.

Светало — это были те предутренние сумерки, в которые так тяжело бывает просыпаться. Поежившись, он подошел к сгрудившимся вокруг маленького костерка ашкерам и спросил, что случилось.

— Гомтеса отошел по нужде, господин, — заговорил Феликс, перепуганный, с трясущимися губами. Остальные молчали, переглядываясь. — Потом он закричал и выстрелил. Мы боимся идти искать его.

— Жалкие трусы, — сказал Гумилев и взвел курок «веблея». — Куда он пошел?

— Вон туда, — показал Феликс.

Гумилев взял факел и пошел в темноту. Свет выхватывал из нее куски унылого пейзажа — песок, чахлые растеньица, какого-то зверька, бросившегося в сторону… Отойдя от палаток шагов на сто, Гумилев заметил на песке темные пятна. Нагнувшись и осветив их получше, убедился: перед ним кровь. Тут же валялось старенькое ружье, сломанное пополам.

— Дуралей, — сказал сам себе Гумилев, имея в виду, конечно же, незадачливого Гомтесу. — Наверное, его утащил леопард.

Само собой, в леопарда он не особенно верил. И окончательно разуверился в этой версии, когда едва не наступил на обглоданный палец. В этот же момент кто-то шустро пробежал за спиной у Гумилева — обернувшись, поэт ничего не успел увидеть.

— Кто здесь?! — громко спросил он.

Тихий смех послышался справа. Выставив перед собою револьвер, Гумилев поднял факел повыше и в его неверном свете увидел странное существо. Размером с павиана, покрытое короткими редкими волосами серого, пыльного цвета, оно сидело на корточках и скалилось. В лапах тварь держала человеческую руку, без пальцев и всю искусанную до кости.

Недолго думая, Гумилев выстрелил, но чудище словно ветром сдуло, оно даже не бросило добычу. Понимая, что противник может наброситься в любой момент, Гумилев принялся вертеться, но стрелять вслепую избегал, экономя патроны. В свете факела снова мелькнула пыльная тварь, бегущая на карачках, и снова пропала.

Тихий, издевательский смех раздавался то за спиной, то где-то впереди, то, чего уже совсем быть не могло — сверху. Это был, конечно же, не павиан, да и вообще не животное. Демон? Может быть, и демон. Но тот, кто пожирает человеческую плоть, пусть даже довольно избирательно, — материален. А любого материального врага можно убить, решил Гумилев.

Сзади снова послышался топот. Гумилев резко повернулся, уже готовый выстрелить, но это оказался всего лишь Коленька Сверчков с винтовкой в руках.

— Что тут, дядя Коля? — спросил он.

Мальчик, подумал Гумилев. Мальчик не побоялся пойти на помощь, а взрослые мужчины, воины, испугались. Они без страха пошли бы во тьму, зная, что там притаился отряд врагов, пусть даже втрое больший. А демон, обгладывающий пальцы, превратил их в стадо пугливых коз.

— Чуть тебя не застрелил, — сердито сказал Гумилев. — Становись рядом и внимательно смотри по сторонам. Если кого увидишь — сразу открывай огонь.

— Я на факел шел, — виновато пробормотал Коленька. — А как же стрелять? Вдруг это наш эфиоп?

— Ашкеры сюда не пойдут, а бедняга Гомтеса, полагаю, отбегался. Тут бродит какая-то тварь, в зубах держит человеческую руку, похоже — его рука.

— Какая тварь, дядя Коля?! — испуганно спросил Сверчков.

— Бог ее ведает… Вон она!

Гумилев выстрелил и на этот раз подбил чудище в прыжке — его отбросило назад, и, истошно визжа и выкрикивая непонятные слова, пыльный демон снова исчез. Коленьку затрясло.

— Кто это был?!

— Не знаю, но я в него попал, и ему не понравилось. Ч-черт…

Гумилев едва не выронил револьвер, потому что на него накатила мутная волна тошноты, в глазах заметалась черная мошкара, и появилось желание лечь, расслабиться и уснуть прямо здесь, на холодном каменистом песке… Он опустился на одно колено. Рядом стонал Коленька, он выронил винтовку и держался за голову.

Нельзя, нельзя поддаваться, твердил про себя Гумилев. Оказывается, он кричал это вслух, потому что Коленька крикнул в ответ:

— Я не могу, дядя Коля! Что это?!

Мерзкий смех ночного пришельца возник из темноты чуть раньше, чем он сам. Гримасничающая, скалящая желтые кривые зубы образина, несомненно, не животное, но и точно не человек… Порождение древней пустыни, возможно, властвовавшее здесь до прихода людей, и, кто знает, не оно ли станет властвовать тут после их ухода…

Демон присел на корточки и, хихикая, наблюдал, как двое странных белокожих корчатся под его гипнотическими волнами. Он побаивался их оружия, но сейчас белокожие не могли им воспользоваться. Поиграть, а потом убить. Обглодать вкусные, сладкие пальцы… И тут демон насторожился, потому что белокожий постарше бросил факел наземь и полез рукой в карман. Он и до этого ощущал непонятную, тихую опасность, исходящую от белокожих, но теперь это ощущение опасности усилилось. Демон решил не тянуть и побрел к людям, по-обезьяньи опираясь на длинные передние руки.

Гумилев вытащил из нагрудного кармана фигурку скорпиона, не сводя глаз с приближающегося страшилища. Кровь пульсировала в висках так, что казалось, голова вот-вот взорвется и разлетится в стороны кусками скальпа и костей. Но он нашел силы сжать фигурку в руке так, что жало вонзилось в ладонь. Эта боль словно отключила морок, насланный демоном. Вокруг стало почти светло, как днем, тошнота отступила, и Гумилев несколько раз подряд выстрелил прямо в осклабившуюся морду.

Крупнокалиберные пули в цель попали не все, но хватило и двух. Первая вошла в левый глаз демона и, пробив насквозь лохматую голову, улетела в сумрак. Вторая ударила в нижнюю челюсть и оторвала ее, оставив болтаться на одном суставе. Длинный язык, раздвоенный на конце, беспомощно мотался из стороны в сторону, а темная жидкость, похожая на кровь, но пахнущая резко и неприятно, хлестала во все стороны из разорванных сосудов.

Демон взвыл и обхватил голову лапами, словно пытаясь ее собрать воедино. Повреждения, которые убили бы любого человека или животное, причинили ему нестерпимую боль, испугали, но явно не были смертельными. Завопив еще громче, демон рванулся к Гумилеву, который продолжал нажимать на курок, но «веблей» лишь беспомощно щелкал, потому что барабан револьвера был пуст. Как последнюю защиту, Гумилев выставил перед собой фигурку скорпиона жалом вперед, и демон отшатнулся, но не остановился. Через мгновение Гумилев понял, что ему отрывают голову, и стало совсем темно.

* * *

Пароход «Принцесса Ирэн» ходко приближался к острову Капри. Цуда Сандзо, он же Жадамба Джамбалдорж, он же Илюмжин Очиров, стоял на носу вместе с другими пассажирами из Неаполя и смотрел вперед, на утренние портовые огни. Впрочем, теперь в его кармане лежали искусно выправленные в Цюрихе поддельные бумаги на имя татарина Габидуллы Иллалдинова. Цуда знал, что не слишком похож на татарина, но полагал, что и швейцарцам, и итальянцам на это плевать.

Швейцария успела ему надоесть, и возможность перебраться на Капри он принял с радостью. Благодарный Ленин выделил ему денег из партийной кассы, попросив встретиться с Горьким и уговорить его вернуться домой, в Россию. Горький находился на Капри уже семь лет, после того как вернулся из Североамериканских Соединенных Штатов. Цуда знал, что в 1905 году Горький был арестован и заключен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости за то, что написал воззвание с призывом «к немедленной, упорной и дружной борьбе с самодержавием». Теперь же в России к трехсотлетию дома Романовых объявили амнистию, а Цуда как нельзя лучше подходил в качестве гонца: оставаться в Швейцарии после убийства анархиста он считал невозможным. Ленин поддержал его и просил не выносить эту историю на люди. Да Цуда и не собирался.