Презумпция виновности - Вячеслав Денисов

– Совет да любовь, – скромно поздравил советник всех присутствующих, не обращаясь ни к кому конкретно. Выполнив таким образом свой человеческий долг, он по-свойски взял папу невесты за локоток и повел его за кулисы.

Последним из зала уходил Сидельников. На самом выходе он остановился, подумал о чем-то, после чего обернулся и с улыбкой Мефистофеля приглушенно крикнул: «Горько!» И пропал из виду, не желая видеть зрелища, к коему призывал.

…– Я могу сам пойти!

– Нет, Семен Семенович, – мягко уговаривал его Кряжин. – Не нужно таких жертв. Ценю вашу гражданскую позицию, но мне лучше увидеть того, кто ходит в лес, добывает дичь, возит из лесу дрова… Словом, знает эту местность как свои пять пальцев.

– Да я!.. Да лучше меня!.. Я тут колхозы… – Председатель осекся, потому что даже сильное алкогольное опьянение не позволило ему сказать, что именно он создавал в этом районе первые колхозы. И по всему было видно, что в лес за дровами он не ездит, дичь добывает в глубине этого леса после доставки его туда специальной техникой. Знать дорогу он не мог, и Кряжин уже начал догадываться, что новоиспеченный тесть не совсем понимает, о какой дороге речь. – Я сейчас беру ружье, и мы идем.

– Куда? – подал голос уже догадавшийся обо всем Сидельников. Бестолковый разговор ему надоел, и капитан, чтобы побыстрее направить советника в нужное русло, решил взять вожжи в свои руки.

– На кабана, конечно. – И два глаза председателя, похожие на днища стакана с недопитой «беленькой», вразнобой мигнули. – Вы не представляете… А рядом с селом проходит миграционная тропа кабана. Они идут на пастбища… К травке… К угодьям… Там егеря… Я сейчас им позвоню.

Кряжин и сам давно все понял и теперь, глядя на опечалившегося после откровений председателя Желябина, мучительно соображал, как правильно поступить.

– Семен Семенович, а кто живет в том доме, с красной крышей? Мужик лет пятидесяти пяти, с бороденкой куцей.

Руководителя колхоза «Победа» пришлось «прокачивать» еще добрых четверть часа. Он не то чтобы не хотел говорить правду… Он ее знал и готов был поделиться, но состояние его заставляло то бросаться в зал, то плакать по дочери, то кричать «Я не позволю!», то подозрительно вглядываться в лицо Сидельникова и спрашивать: «А вот вы… да, вы, товарищ, ордер, как говорится, имеете?»

Ситуация стала угрожающей. Нужно было имя проводника, председатель не по своей воле делал все возможное для того, чтобы Кряжин его никогда не узнал.

– Нам бы на улицу, – как-то нехорошо проговорил Сидельников, ковыряясь в ухе какой-то бронзовой головы на такой же бронзовой подставке. Лили голову, наверное, большим тиражом и руками не самого лучшего скульптора СССР, а потому суровое лицо со слепым, но пронзительным взглядом было одновременно похоже и на Тимирязева без его знаменитой ермолки, и на Калинина со снятым пенсне, и на Дзержинского в не самые лучшие его дни пребывания в Петропавловской крепости. – На морозец…

«А-а-а…», – говорил председатель, когда его за клубом совали головой в сугроб, покрытый ледяной коркой. Корка пробивалась легко.

Желябин с округлившимися глазами и спокойно покуривавший советник стояли метрах в пятидесяти от действа и предупреждали попытки вываливающихся из клуба лиц разыскать внезапно выпавшего из праздника тестя, свекра, кума и свояка. «Он на минутку вышел в сельсовет», – пояснял Кряжин, ничуть не стесняясь своей роли постового на шухере. Проблема на минуту улаживалась, а потом, словно в непрекращающемся приступе дежа вю, выходили все те же и спрашивали, где тесть, свекор и кум.

Через десять минут Сидельников и его собеседник приблизились к машинам. Председатель загнивающего колхоза «Победа» имел вид человека, который только что вышел из парной. Волосы влажны, тяжелое дыхание, усталая поступь. От опьянения остались лишь запах и внешний вид человека, выпившего не более ста граммов «красненькой».

– Я народ подниму, – неуверенно пообещал он.

– А я его посажу, – сказал Кряжин. – Вы, я вижу, в состоянии соображать. А потому давайте знакомиться с самого начала. На вашу свадьбу пришли… – он объяснил кто, – …а потому я вас спрашиваю – кто в деревне является лучшим знатоком этих мест вообще и вон той дороги, – он показал, – в частности.

– А я разве не говорил?

– Нет.

– Ермолаич. Он живет вон в том доме с красной крышей. Пойдемте, я вас хоть с молодыми познакомлю…

– В другой раз.

Ермолаичу Кряжин захотел оторвать воротник от дохи сразу же, едва вошел во двор. Формально Ермолаич был прав. Его никто не спрашивал о дороге, а на все остальные поставленные вопросы он ответил еще полчаса назад. Но по существу выходило, что если бы лучший в Гурьянове проводник мыслил не как собака Павлова, а как здравомыслящий человек, это сэкономило бы Кряжину и его бригаде около часа.

Выходило следующее. Дорога, уходящая в лес вокруг Поверкиного пруда, была дорогой необычной. Она начиналась в деревне, но заканчивалась в лесу. Ровно через пять километров, то есть на том расстоянии, на котором председатель разрешал рубить для топки дрова, наезженный сотнями тракторов, машин и подвод путь упирался в лесоповал.

Кроме того, дорога имела несколько ответвлений, «потому как Стешкины, те, дураки, предпочитают осину, весь люд рубит березняк, а Хохленка, тот берет липу». По этой причине через четыре километра основной путь расходился в три стороны, «потому как каждому дураку ясно, что липа вместе с березой не цветет».

– Хорошо бы мы выглядели, углубившись в лес на четыре версты, – пробормотал Сидельников, давя в себе неприязнь к Ермолаичу. – Как три богатыря на распутье. Я вот, к примеру, понятия не имею, какой лес те мерзавцы предпочитают.

«Мерзавцы» – словечко Кряжина, и советник не без удовольствия стал замечать, что оно все чаще появляется в лексиконе капитана МУРа.

– Поведешь?

– Дык ить… Посмотри на двор, начальник, – Ермолаич повел грязным рукавом вдоль неплохо ухоженных и по-хозяйски прочно стоящих построек. – Все валится. А где денег на матерьял взять?

После этого Желябин стал видеть некоторый резон в специфике общения Кряжина и Сидельникова с отдельными представителями его малой родины.

– Да я тебя… – начал он, краснея от стыда за земляков.

– Что ты меня?! – взъярился дед. – В этом году какие-то суки корову зарезали, со стадом не вернулась – ты нашел?! Ты нашел?! Старуха чуть умом не тронулась!

– Ну, ну, ну, не преувеличивайте, – забормотал советник, проникая рукой куда-то под куртку. – Умом… Этого хватит? Если нет, я пошел к твоему соседу.

– Соседу? – зарделся сельчанин, разглядывая сияющую мертвенной синевой купюру. – Да он ночью до собственного нужника не дойдет! Соседу… Сказал – проведу, значит, так тому и быть…

Через двадцать минут, большую часть которых заводили стариковский трактор по кличке Трумэн (трум-трум-трум…), по дороге, ведущей в лес, двинулась странная процессия. Впереди шел грузовик «ЗиЛ» шестидесятого года выпуска, из капота которого, как из самовара, торчала дымящаяся несгоревшей соляркой труба, а колеса были заменены гусеницами с червячной передачей. Следом шла «Волга», замыкала колонну красно-синяя «шестерка».

– Не боись, – увещевал перед стартом Ермолаич, – четыре километра все будет нормально, а вот перед развилкой их трахома обязательно встанет. Колея узкая, так что если им решить обратно податься, то это только задницей. Или развернуть машину руками. Им ее придется бросить… Я не зря ружье не прихватил?

Кряжин увидел засевший в снегу «Мерседес» ровно через десять минут. Дверца водительская и дверца задняя, правая, были распахнуты настежь, в замке торчали ключи. Выскочив и подбежав с пистолетом к машине, советник увидел зрелище, от которого должно облиться кровью сердце каждого, кто имеет дорогую иномарку подобного класса. Все стекла «Мерседеса», включая и заднее, отсутствовали. Как ехали те, кто в нем находился, остается загадкой. При температуре минус двадцать пять, встречном ветре в десять метров и скорости в сто пятьдесят километров в час пассажиры иномарки подвергались температурным перегрузкам порядка минус шестидесяти-семидесяти градусов по Цельсию. Последствия такого переохлаждения всем присутствующим были известны хорошо, и теперь следователь уже не сомневался, что здоровье его преследуемых подорвано. Обморожение – хуже, чем ранение. Оно обездвиживает, понижает желание жить и усиливает стремление остановиться, разжечь костер и отогреться.

Обморожение хуже, чем ранение. Но что делать, если налицо и то и другое… Труп был переселен из «Мерседеса» в завершающие свой жизненный путь «Жигули» желтого цвета в самом начале погони, Кряжин это знал. Вот – мозги на стойках кузова, левом подголовнике и крыше салона слева. С этим все понятно, это останки того, кто был найден в багажнике под Войцеховкой.