На реках вавилонских - Юлия Франк

Мы трое подняли глаза и увидели в дверях высокую изящную фигуру. Жещина боязливо оглядывала присутствующих, рассматривала каждое лицо, пока не остановилась на наших лицах. За собой она вела маленького мальчика.

— Это мой сын Оливье, он бы очень хотел извиниться. Оливье, Оливье, давай извиняйся. — Оливье прятался за спиной у матери и с интересом разглядывал потолок. — Ты слышишь, Оливье? Или, может, сначала отец должен с тобой..? — Оливье хотел было топнуть ногой, но нечаянно угодил сапогом по ножке моего стула.

— Извините нас за вторжение. Мы сегодня так торопимся. — Эта мамаша не удостоила меня рукопожатия. Мать и сын были в брюках для верховой езды. Она стянула с руки тонкую лайковую перчатку. — Мы и понятия не имели, боже мой, пока нам в пятницу не позвонила учительница. В выходные у нас были гости, а теперь еще это. Оливье, извинись. Сейчас же. — Оливье слегка поднял руку, видимо, ожидая, что я ее подхвачу. Я ощутила только холодные кончики пальцев, которые он поспешно отдернул, словно боялся заразиться. Чума восточная, подумала я. Он сунул руки в карманы куртки и отвернулся от нас. Его мать достала из своей сумочки какой-то пакетик, завернутый в глянцевую бумагу, с большим серебряным бантом. Она вложила этот пакетик сыну в руки. Как только что обезвреженную бомбу бросил он этот пакетик на кровать Алексея, потом повернулся на каблуке и короткими твердыми шагами направился к двери. Женщина покачала головой; она была в больших очках с тонированными стеклами, сквозь которые улыбались ее глаза. Однако смотреть мне в глаза она избегала. Ни к Алексею, ни к Кате она не обратилась. Только улыбнулась собственному колену.

— Ах, уж эти дети, верно? Бьешься с ними, бьешься. Он все время был первым учеником, а теперь вот отличился. Она с любовью смотрела вслед сыну, который как раз закрыл за собой дверь. — Ну что с ними делать? — Она опять натянула перчатку. — Как я уже сказала, фрау Зенф, Оливье очень сожалеет. Ведь как это ужасно, когда звонит телефон, и ты снимаешь трубку, ничего не подозревая. — Женщина не удостоила Алексея и Катю ни единым взглядом, она взяла пакетик с кровати Алексея и дернула его за серебряный бант. — Учительница сразу сказала, что он там был не один. Но это все равно неприятно. — Женщина облегченно вздохнула и положила пакетик обратно на одеяло. Она откинула назад свои длинные, до плеч, волосы. Кончиками пальцев потрогала уголки рта, словно боясь, что блестящая помада уже стерлась. — К счастью, ничего страшного не случилось. Видите ли, Оливье все время уверял, что он не виноват, это другой мальчик подстрекал ребят. Но я сказала: извиниться он все равно должен. — Лицо ее приняло прямо-таки печальное выражение, она снова потрогала уголки рта. — В конце концов, он ведь хорошо воспитан. — Она засмеялась и потуже затянула на шее шелковый платок. — Мы, по крайней мере, заботимся о том, чтобы все было как надо. — И, помахав нам на прощание, она направилась к двери.

Ханс Пишке встречается в прачечной с Нелли Зенф

Ко дну барабана пристала какая-то темная тряпка. Я сунул руку в машину, чтобы вытащить, — как оказалось, это был чулок, — и выжал его, перед тем, как положить в корзину к другим вещам и отнести к центрифуге, но сначала я выбрал оттуда обрывки ниток. Воздух в прачечной был застоявшийся, у меня было такое ощущение, будто я вдыхаю эти обрывки ниток, теплые, плотные, влажные. Одну за другой я перекладывал вещи в центрифугу. Когда я поднял голову, то встретился с взглядом черных глаз, и кровь бросилась мне в лицо. Я смотрел, как она танцующей походкой подходит к раковине, открывает кран. Она крутила и выворачивала детские брюки, держала их под струей воды и растирала на коленях порошок. Потом она закрыла кран. Во рту у меня пересохло, я то высовывал, то втягивал язык. Ее волосы казались шелковыми, но на самом деле они просто блестели, блестели — и только. Людям вроде нее было хорошо, они могли стирать детские брюки и не спрашивать, зачем.

— В чем дело? — спросила она громко и неожиданно обернулась ко мне. Я испуганно оглянулся, но никого, кроме нас двоих, в прачечной не было.

— Ни в чем, извините. — Я отвернулся, чтобы она не увидела, как я покраснел.

— Как это "ничего"? Ты за мной следишь.

— Нет, правда. Я только смотрел в вашу сторону, в твою.

У нее на шее болталась тонкая цепочка с овальной подвеской, похожей на амулет. Ее круглые очки в серебристой оправе затуманились. Женщина, которая еще несколько недель назад ходила в летнем платье, и которую я в приступе тоски иногда провожал, чтобы излить ей душу, пожала плечами и стала тереть ткань маленьких брюк.

Я укладывал в центрифугу одну вещь за другой. Как-то раз я случайно услышал, как о ней говорили две женщины. Они сказали, что у нее нет мужа, и они должны прятать от нее своих мужей. Притом выглядела она совершенно безобидно. Возможно, она убежала от мужа. Слеза потекла у нее по щеке, оставляя след, и скатилась вниз.

— Извини.

— Да? — Она мяла ткань в руках и, казалось, не хотела, чтобы ей мешали. — В чем дело? — Теперь она все же взглянула на меня, ее черные глаза блестели.

— Почему ты плачешь?

— Как ты можешь меня об этом спрашивать? Мы ведь почти незнакомы. — Сжав в кулаке штанишки, она провела тыльной стороной руки по лицу, отирая влажный след.

— Иногда мы встречаемся, мимоходом, — сказал я и сообразил, что это, наверно, показалось ей попыткой оправдаться, притом неудачной. — Я спрашиваю только потому, что у тебя по щеке текла слеза.

— Я не плачу. Я стираю, и порошок ест мне глаза.

Я закрыл крышку центрифуги. Она начала было медленно крутиться, потом остановилась и задергалась.

— Может, у тебя есть другой стиральный порошок? — Женщина мне улыбнулась.

— Другой стиральный порошок? К сожалению, нет. Я тоже пользуюсь только этим. — Я показал на коробку. Стиральный порошок выдавали в лагере. Если человек хотел другой, он должен был выйти из лагеря и зайти в магазин по другую сторону улицы. Надо было пройти мимо привратника и мимо его красно-белого шлагбаума. Она разочарованно кивнула.

— Выкурим по одной? — Она положила брюки на стиральную доску. — Тебе редко приходится говорить с людьми, верно? — Она облизнула губы.

— Почему ты так решила?

— Потому что ты так бесцеремонно задаешь вопросы. О таких вещах ведь не спрашивают. — Она засмеялась. Этот смех я, наверно, должен был понимать как прощение. — Даже если бы я действительно плакала. Тем более.

— Ладно. — Я вдохнул дым сигареты и почувствовал нёбом приятно-противный сладковатый привкус, которым отличались только сигареты с Запада.

Теперь я могу сказать все, подумал я, и сказал:

— У тебя нет мужа.

— Почему ты спрашиваешь? — Она сощурила глаза и посмотрела на меня сверху вниз.

— Я не спрашиваю. Я знаю. Люди рассказывают друг о друге.

— Какие люди?

— Люди здесь, в лагере.

— А! — Она опять повернулась ко мне спиной и, с сигаретой в углу рта, стала полоскать брючки под краном. — Нелли, — она обернулась ко мне через плечо и протянула мокрую руку.

— У тебя на ресницах опять слеза.

— Это от дыма, — засмеялась она и, проведя пальцем под очками, стерла слезу.

— Да я понимаю, причин много. — Она протягивала мне руку, ждала. Я не решался пожать ее руку, и в то же время мне не терпелось это сделать. Обижать ее я не хотел. — Ханс.

— Что за рукопожатие. — В ее глазах я подметил отвращение.

— Какое же?

— В том-то и дело, что никакого. — Она заморгала и стала рукой разгонять дым. Когда она опять отвернулась к раковине, я отер руку о брюки.

— Ты открыла мою бутылку с посланием?

— Твою бутылку с посланием? — Она удивленно смотрела на меня, потом ее лицо прояснилось, как будто она только сейчас вспомнила, что несколько дней тому назад я спустил ей из окна бутылку, которую сперва поймала ее дочка, а потом она. — Ах, это.

— И что?

— Я не читала, еще не читала. — Она засмеялась. Л духи тоже были от тебя? Верно?

— Какие духи?

— Ты мне оставил у привратника духи. А за несколько дней до этого у меня на дверях комнаты оказался букет цветов. Они от тебя. Верно? Смотри не влюбись.

— Не беспокойся, любить я не могу.

Она недоуменно смотрела на меня.

"Не беспокойся, любить я не могу!" Я сказал это громко, чтобы перекрыть стук центрифуги. Однако она, судя по всему, была уверена в обратном, а потому смотрела недоверчиво. Я нажал на крышку центрифуги. Крышка отскочила и, несколько раз дернувшись, центрифуга остановилась.

— Так плохи дела? — Казалось, она не хочет принимать меня всерьез.

— Нет. — Я невольно улыбнулся, наклонился и запустил руку в центрифугу. — Ты ошибаешься. Дела вовсе не плохи.

— Если ты будешь шептать в барабан, я не пойму ни слова.

— Дела вовсе не плохи. — Я выпрямился и выжал рубашку.