На реках вавилонских - Юлия Франк

— А почему бабушка не вышла замуж?

— Это не разрешалось.

— Почему?

— Я вам уже рассказывала.

— Расскажи еще раз, мама, ну пожалуйста.

— Они не имели права. Она была еврейка, а он нет.

— Расскажи еще раз, как они познакомились.

— Нет, не сейчас. — Я довольно грубо оттолкнула Катю от Алексея. — Ты делаешь ему еще больнее, когда так на него наваливаешься.

— Я совсем не наваливалась.

— Поди-ка сюда, — я осторожно подняла руку Алексея: разумеется, она была легкой. Руки у Алексея всегда были легкие, про истощение еще никто не говорил. Сначала я погладила его руку, потом закатала ему рукава.

— А это что такое? — Я провела пальцем по крошечным сине-черным точкам, две из них воспалились и походили на маленькие кратеры с крошечными кольцами от засохшего гноя вокруг отверстия, в котором стояла прозрачная жидкость.

— Нет. — Алексей оттолкнул мою руку.

— Что это такое?

Катя наклонилась к руке Алексея и гладила ее.

— Почему ты не отвечаешь?

Я только что не кричала на нее.

Алексей устало и измученно смотрел куда-то мимо меня: он повернулся набок и уставился взглядом в подушку перед собой.

— Мама, не спрашивай его так. — Катя осуждающе глядела на меня, словно я задала неприличный вопрос. — В моем классе они тоже вытворяют такое с одним мальчиком. Во время урока колют его ручкой.

— Колют ручкой?

— Да, точно. Или карандашами. Как-то раз один мальчишка даже взял циркуль. Но учительница это запретила. Ведь на уроке надо сидеть тихо, и потом тот мальчик кричать боится, они и без того на перемене над ним смеются и обзывают его тряпкой.

— Тряпкой? — "Почему ты чуть что — и в слезы?" — как-то однажды спросил Василий. Я не знала, что ответить. С тех пор, как я получила свидетельство о его смерти, я больше не могла плакать, даже когда мне хотелось, и я находила это уместным. Я погладила эти мелкие точки, — некоторые из них, казалось, складывались в круги и узоры.

— Это же татуировка. — Я покачала головой.

— Они еще не такое делают, — сказала Катя. — Например, недавно, после урока физкультуры, они написали ему в ботинки, — Катя хихикнула, — ботинки были совсем мокрые.

Я закрыла глаза и почувствовала, как на гладкой детской коже выступили маленькие кратеры. "Клейма", — тихо сказала я и подумала о животных, которых клеймят.

— Или еще, представь себе, мама, представь себе, у этого мальчика, — по-моему, он приемный сын, но те всегда называют его приютским, — у него единственного, кроме меня, нет такой толстой сумки с магнитной застежкой. Вместо нее он носит сумку на "молнии", и они подложили ему туда собачьи какашки. — Катя передернула плечами и перестала хихикать. — Какая гадость, правда, мама?

— Ты не могла бы на минутку перестать тараторить? — Веки у меня налились тяжестью, а Катя, похоже, решила, что наступил ее звездный час.

— Только одно, да, только еще одно, мама, они как-то написали этому мальчику шариковой ручкой на куртке "Я дурак". А потом они хотели что — то написать и на моей куртке, но я удрала от них, да так быстро, — да, так быстро, как эти ребята бегать не умеют. — Катя хихикала и хихикала.

— Скажи, ты находишь это смешным?

— Нет, вовсе нет.

Случались моменты, когда Катино настойчивое желание разделить со мной свою детскую радость становилось для меня непереносимым. Она, как маленький несмысленыш, резвилась в таких ситуациях, в которых я от усталости могла заснуть на месте и ничего так страстно не желала, как десять минут побыть одной. Возможно, это были моменты, когда мне хотелось плакать, и я не плакала лишь потому, что больше не могла. Если я ее отталкивала, то мне бывало стыдно, тем более что она явно не случайно с тем большим упорством смеялась, чем глубже становилось мое отчаяние.

— Послушай, мама, можно я расскажу анекдот?

— Нет, анекдота не надо. — Я встала, вынула из пакета принесенные вещи и положила их в пустой ящик шкафа. Перед кроватью валялся ослик. У меня так устали ноги, что я снова села на кровать. Очки Алексей, должно быть, потерял на школьном дворе, хорошо, что теперь он спал, будить его, чтобы спросить об этом, я не стану, только вот визит к глазному врачу теперь надо будет отложить. Если бы этот Бендер, который именовал себя доктором, не жил в настолько ином мире, то я могла бы его попросить, чтобы Алексею уже здесь, в больнице, подобрали новые очки. Хотя провести зрительные тесты при сотрясении мозга было наверняка затруднительно.

— Я только хочу тебя утешить, — сказала Катя и обвила мне шею своими тонкими руками.

Сначала я почувствовала себя в объятиях моей дочери, как неподвижно покоящаяся огромная гора. Но потом внутри у меня что-то защекотало, широко разлился стыд, словно раскаленная лава подкатывала к лицу, но застывала на руках. Не шевелясь, пребывала я в ее объятиях. Мне просто не приходило в голову никакого осмысленного занятия. Да и слова казались не более чем бесполезным сотрясением воздуха.

На остановке автобуса сидела в своей меховой шубе фрау Яблоновска. Увидев, как мы подходим, она нам замахала.

— Похоже, что нам по дороге, — обратилась я к ней. Мех ее шубы выглядел тусклым. Я невольно задалась вопросом, захотят ли вши водиться в такой вот шубе, в конце концов она изо дня в день прогревается изнутри.

— К сожалению, нет, я еду на работу, у меня пересменка.

— А вы где работаете?

— В ресторане быстрого питания. Готовлю еду. С начала будущей недели меня, возможно, посадят за кассу. — Она гордо разгладила мех у себя на колене и поплотнее соединила полы шубы, чтобы они не расходились. Ее улыбку можно было принять за улыбку здоровой и дружелюбной крестьянки. Мне вспомнилось, что сказал у нее за спиной ее папаша: она была виолончелистка, притом плохая. Между ее круглыми коленями, должно быть, когда-то стояла та самая виолончель, которую их семья продала, чтобы похоронить здесь брата. Гордый взгляд фрау Яблоновской меня испугал.

— Это наверняка утомительно — целый день без свежего воздуха и дневного света.

— Без дневного света? Это мне и в голову не приходило. Без дневного света. — Фрау Яблоновска погладила свой тусклый мех. — Но мне это доставляет удовольствие. И не так уж это утомительно.

Ее бодрость казалась мне наигранной. Мизинцем она смахнула слезинку. Она молчала, и это молчание уже стало казаться мне молчанием замкнувшейся в себе женщины, которая, похоже, была совсем не такой, как я, не терзала себя мучительными мыслями. В том, что крестьянки ведут совершенно беззаботную жизнь, я не сомневалась. О виолончелистках я мало что знала. Безымянным пальцем она вытерла другой глаз. Сегодня ночью умер ее брат. Сейчас он лежит с отпавшей челюстью, если они не привели его в порядок. Минуты, когда я представляла себе Василия мертвым, случались у меня все реже. Его руки и ноги были неестественно вывернуты, темные глаза, которые больше не видели, стали неузнаваемыми, и во мне что-то надломилось. Дети принуждали меня жить дальше. Сначала это вызывало у меня внутренний протест, потом стыд за то, что я продолжаю жить. В конце концов в один прекрасный день я впервые ощутила затаенную радость от того, что я смогла на миг забыться. При мысли об отпавшей челюсти брата фрау Яблоновской я внезапно увидела Василия. Но мимо такого Василия я смогла бы пройти не задерживаяеь. Чувство превосходства казалось каким — то странным, чуждым моему существу, не имеющим со мной ничего общего. Как хорошо было бы иметь шапку-невидимку. Польские цыгане — так в лагере называли всех поляков. Причиной, наверно, была их любовь к праздникам, потому что они часто собирались внутри лагеря и могли быть такими бесстыдно веселыми. Ночи напролет они пели. Вот и мужчина в прачечной рассказывал мне, что часто не может заснуть, потому что польская банда всю ночь гуляет. Это оскорбляет нашу строгую немецкую чувствительность, — сказал мне этот маленький человек и взглянул на меня снизу вверх. Я не поняла, всерьез он это или нет.

Подошел автобус, и мы сели. У цыган не было не только жилья, это были люди без родины и без определенного занятия. Люди, не привязанные ни к чему, кроме своего племени, — свободные люди, как уверял Василий, люди без прав, как возражала ему я. Только вот никто не хотел быть такими, как они, никто, кроме Василия, который в минуты, когда бывал особенно ребячливым, говорил: как жаль, что он не родился цыганенком, ведь стать цыганом нельзя, а значит, он обречен всю жизнь оставаться несвободным. Эта его мысль казалась мне какой-то дурашливой, дурашливой потому, что собственное бытие и становление он связывал исключительно с происхождением, словно верил в судьбу — и эта его вера казалась мне такой по — детски наивной, что я за это его полюбила.

Всего несколько дней назад бюро по трудоустройству предложило мне место помощника продавца в винном магазине. Я отказалась. Как-никак я была химик, пусть и пришлось одно время заниматься совершенно другими делами, — когда в Академии наук мне сообщили, что больше меня использовать не могут, то меня определили работать на кладбище. По крайней мере, свежий воздух и дневной свет. Кладбище в Вайсензее уже почти не использовалось. Кого в Восточном Берлине еще хоронили по еврейскому обряду? Плющ и большие кусты рододендронов. Влажная тень. Колонны из песчаника, увитые молодыми побегами. Надписи, имена. В голове — только собственные мысли, никакой болтовни, никаких приказов. Однако сотрудник бюро по трудоустройству сказал: он охотно верит, что я была химиком, — при этом он пристально смотрел мне в глаза и подолгу — на мою грудь, только согласно его данным я не могу поступить на работу. Куда я на целый день пристрою детей? И вообще, то, что вы столь продолжительное время не работали по специальности, плюс разница в уровне развития науки в обеих странах, да еще ваш статус беженца с удостоверением "Б", — разве вы не подвергались преследованиям из-за морального конфликта с властью? Его взгляд изучал вырез моего платья. Итак, кем бы я ни была прежде, — его рука под столом стала особенно беспокойной, — как химика он меня наверняка устроить не сможет. Нет, сказала я, возражая ему, в винном магазине за неполных тысячу двести марок в месяц с вычетами — неизвестно еще, что я получу на руки, — я, конечно, работать не буду. Этот человек долго заверял меня, будто это совсем неплохая зарплата, а благодаря берлинской надбавке — просто хорошая, а я все время слышала, как он сглатывает слюну. Для чего нужна вся западная свобода, если не для того, чтобы принимать решения. Тут я донашиваю чужую обувь, живу с детьми в общей комнате, мы спим в кроватях с казенным бельем, где до нас неизвестно кто спал, но в чужую жизнь я не влезу, и со второй попытки не влезу, и с третьей, и с четвертой. Зато эта фрау Яблоновска, которая по пути на работу гордо запахнула свою меховую шубу, чтобы я могла сесть рядом с ней, казалась мне такой несгибаемой и цельной, что я, хоть и не верила тому, что они цыгане, вдруг ясно поняла: в Польше не может быть ресторанов быстрого питания. Поразительно молчаливой показалась мне сегодня фрау Яблоновска. "В душе она слышит музыку", — сказал мне Алексей в наше первое лагерное воскресенье, когда я забирала детей из ее квартиры, пропахшей капустой и свиным салом, а они не хотели уходить, чтобы не оставлять недопитыми стаканы с "колой". Недавно в прачечной я бы охотно заткнула ей рот. "Какое прелестное платьице", — сказала она с увлажнившимися глазами, взяв в руки одно из Катиных платьев, — будто речь шла о роскошном наряде из шелка. Она болтала о том, как хорошо воспитаны мои дети, и ни слова не говорила о своем капризном папаше и своем прошлом виолончелистки, которое, возможно, было всего лишь фантазией отца, а к ней никакого отношения не имело. Ее болтовня так действовала мне на нервы, что у меня не оставалось другого выхода, кроме как взять свое белье и не прощаясь покинуть прачечную. Похоже, она не обиделась на меня за это. И все — таки сегодня вся ее сердечность и симпатия словно улетучились. Она меня оставила наедине с моими размышлениями о ее жизни. Кристина Яблоновска попрощалась, ей предстояла пересадка, и Катя прыгнула на ее место.