По следам призрака - Фаниль Галеев

Он склонился над своими бумагами.

Лачугин сразу же насторожился, беззвучно сглотнул слюну. Он пристально следил за тем, как следователь ищет что-то, перебирая бумаги и повторяя с отсутствующим взглядом: «Где же они, где же они…»

Вот он отобрал пачку бумаг и фотографий.

— Начнем, пожалуй, с этого, — показал Лачугину две фототаблицы. — На рукаве вашей рубашки и на ботинках обнаружены следы крови. Группа ее совпадает с группой крови дочери Портновых. Объясните, как могло случиться, что на вашей одежде оказалась кровь убитой?

— Кровь? На моей одежде? — мгновенно побледнел Лачугин. Руки его заползали по груди, коленям, но после некоторой заминки он овладел собой и заговорил так, будто только что вспомнил забытое.

— А-а, кровь! А я не понял вас сразу. Тут, знаете ли, дело такое… самое обычное. Когда возили девочку в больницу, я как раз ездил туда и помогал выносить ее из морга. После вскрытия, значит. Там, видать, и запачкался. Там, а где же еще?

По ожившему лицу, странно заблестевшим глазам было видно: Лачугин испытывает внутреннюю радость от этой внезапно пришедшей в голову удачной мысли, в которой он, очевидно, видел свое спасение.

— Да, верно, — согласился следователь. — Вы действительно ездили в морг и помогали уложить девочку в машину. Вы не забыли даже пустить слезу, обласкать несчастную, когда ее стали опускать в могилу. Все это было, но… — следователь чуть помедлил, наблюдая за нетерпением Лачугина. — Но предусмотреть все, право, невозможно. Кровь убитой обнаружена и на вашей рабочей куртке, которой, как ни странно, не было на вас, когда вы приходили в морг…

— Не было рабочей куртки? — снова заерзал на стуле Лачугин. — Погодите, а в чем же я был?

— Вы были в пиджаке!

— Пиджаке? Ах, да! А кровь, значит, на рабочей куртке?

— И еще на сорочке, и на ботинках… — испытующе смотрел на него следователь.

— Можно я взгляну на это самое… на заключение, где сказано об этом.

— Пожалуйста!

Лачугин взял протянутый ему акт экспертизы, прочел его не торопясь и, возвратив следователю, потупил взор.

— Этого не может быть… Это какая-то ошибка… — произнес он хриплым подавленным голосом, уставившись в пол тем растерянным, опустошенным взглядом, который не нуждается ни в каких разгадках. И следователь решил, что настало время для окончательного удара.

— Но это еще не все, — заговорил он теперь уже твердым, не терпящим возражения тоном. — В руке у девочки оказались ваши волосы. Вы понимаете — волосы! О том, что они ваши, бесспорно доказано экспертизой! И даже собака…

— Что собака? — вздрогнул Лачугин.

— Даже собака оставила свой «автограф» на ваших брюках. Как знала… Да, да, не удивляйтесь. На штанине ваших брюк, в которых вы ходили в тот день на работу, — следы от зубов убитой вами собаки, дворняжки Портновых… — Следователь разложил перед Лачугиным целую кипу исследовательских документов. — Это не мои домыслы, Лачугин. Это заключения специалистов. И каждое из них имеет доказательственное значение. Вот, взгляните на них, вникните в их смысл. Может быть, вы, наконец…

— Не надо… — Лачугин поднял трясущуюся руку, но тут же беспомощно опустил ее и погрузился в молчание. Было слышно, как тикают часы на руке следователя. Прошла минута, а Лачугин все молчал. Лишь лицо его покрывала мертвенная бледность.

О чем он думал сейчас? О том, каким синим было небо и как ярко светило солнце в тот день, когда он вышел за ворота исправительно-трудовой колонии и, с упоением вдыхая напоенный весенним ароматом воздух, пешком пошел на вокзал, чтобы оттуда поехать домой? О том, каким вкусным и приятным был первый обед за семейным столом, когда рядом сидели жена и дети? Или ему вспомнился тот тихий жаркий полдень, когда, подойдя к сломанному забору, он увидел девочку, мирно бредущую к лесу? А может быть, он представил сейчас воочию ту маленькую лесную поляну, березу и траву на ней, обрызганное кровью?

Так это было или нет, а только усмехнулся Лачугин и произнес с желчью:

— Ухватили все же за хвост… Цапнули… Хоть отсюда — прямо на эшафот! Ну, молодцы! Поздравляю. Кричать «браво», что ли? Закричу…

Он вскинул голову и вдруг захохотал. Захохотал дико, по-звериному.

— Да, я — убийца! Убийца! — закричал он, буквально захлебываясь от хохота. — Я… я ненавидел Портнова, его жену, весь род его! Вся грудь моя была наполнена ядом! Яд разъедал мне ум, сердце, все, все, все! Я не выдержал, слышите, не выдержал! Ха-ха-ха! Как увидел девчонку, стройную, красивую, все разом перемешалось в голове! Я пошел за ней, пошел, как волк, как гиена. Все время я следил за каждым ее шагом. Возле поляны никого не было. И собака гуляла где-то в лесу. И тут я напал на нее, схватил сзади, а она вырывалась, пыталась кричать. Я зажимал ей рот…

Мустафин слушал его, не перебивая. Он не пытался противодействовать тому, что происходит с Лачугиным, зная, что это — истерия, истерия страха и отчаяния, постоянно преследовавшие его, а теперь нахлынувшие на него с такой внезапной и неукротимой силой, что совладать с ними было просто невозможно. И поэтому он терпеливо ждал.

— Да, да, зажимал ей рукой рот, не давая кричать! — надрывался Лачугин. — Она уже задыхалась. И тут откуда ни возьмись выскочил этот пес и вцепился мне в штанину. Я сначала отбивался ногой, а потом под руку подвернулась коряга. Пса я прибил сразу. Ну, а ее тоже… вгорячах…

Приступ безудержного хохота прекратился так же внезапно, как и начался. Теперь Лачугин сидел, судорожно глотая ртом воздух. Но и это длилось недолго. Он успокоился, наконец, отдышался и продолжал медленно и приглушенно, лишь время от времени как-то жутко вздрагивая всем телом:

— Потом я понял, что влип в мокрое дело… Меня охватил страх. Нет, не страх, а ужас… ужас…

Он повторил «ужас» несколько раз, не решаясь или не находя в себе сил говорить дальше, схватился рукой за голову и, весь согнувшись, тихо, жалобно, по-щенячьи заплакал.

— Меня… меня, наверное, расстреляют, расстреляют… — скулил он, все больше теряя самообладание. — Я вам во всем признался честно. Но все равно, меня расстреляют, я знаю…

— Мы только что говорили здесь о Петре Рябове… — намекающе заметил следователь.

Лачугин поднял голову и в глазах его, наполненных слезами, сверкнула злоба.

— Он, он, сволочная душа, — процедил сквозь зубы убийца. — И сам скормил червей в сырой земле, и меня подвел под вышку, падла… А ведь кто тянул его за язык! — Он несколько раз пошмыгал носом, вытер глаза. — Вы знаете, наверное, срок мне дали за то, что сейф я в колхозе выпотрошил… поехал туда, как истинный пролетарий, хлеб, видите ли, убирать, в комфортабельном автобусе ехал, а оттуда везли уже на «черном вороне»… Потом суд, зона… Когда пришел на отсидку Петька Рябов, обрадовался сначала: земляк, мол, кореш! Последней краюхой с ним делился, в число «авторитетных» его вписал. А он отблагодарил сполна… Целый год ходил поганец с тайной улыбкой, ничего не говорил и лишь на второй, когда уже слег совсем от недуга, выложил все как на духу. Ты, мол, здесь мозоли на пузе натираешь, а Нюрка твоя там с Володькой Портновым такие романсы закатывают… Словно ножом резануло меня по сердцу. Весь свет померк в глазах. Три дня ничего не ел, не пил, а потом заревел, как баба, проклял Володьку и поклялся вернуть ему все сполна… Станете спрашивать, зачем клялся, не разобравшись ни в чем? Эх, скажи мне Петька про все это там, на воле — враз бы разобрался что к чему. А в зоне? Кругом все одно: вышки да проволока… Гнешь спину с утра до вечера… Дни тянутся, будто годы. Лежишь иногда ночами — глаз не сомкнуть от тоски. А тут еще такое… Как представишь, что жена твоя там… Думал, не выдержу сначала: или свихнусь, или накину себе ремешок на шею… Потом все же взял себя в руки. Успокоился малость. Отложил все, как говорится, на поздний срок… В первое время, как вышел на волю, слова Петькины словно бы и не тревожили сердце. И Нюрку свою не упрекал ни в чем, а лишь приглядывался потихоньку. А потом привычным делом стала матушка-свобода, развязались руки. К рюмке стал опять прикладываться, примечать, что делается вокруг. Увидел однажды я их, Нюрку и его, на каком-то празднике, стоят, беседуют о чем-то, улыбаются так мило, будто под венец собираются. Оборвалось у меня что-то внутри. Все разом вспомнилось: и слова Петькины, и лагерная клятва. Потом видел их еще и еще… Может, и не было ничего особенного между ними, может, случайно все так получилось, но тут уж как знать… Опять злыдня стала приходить по ночам. Снова стала прибивать меня к самой грани сумасшествия. Не мог ни спать, ни есть, одно было на уме — как досадить Володьке, как исполнить ту клятву… Сначала хотел поладить с его Евдокией, сделать все по согласию: что взял, то отдай — и квиты. Не вышло ничего. Гордой оказалась… И после этого еще как-то сдерживал себя, заметал злость и обиду. А как увидел на пустыре девчонку их, юную, красивую, похожую на мать, враз потерял разум и не мог уже ничего поделать с собой, ничего…