Путь к женщине - Николай Никандров

Осиповна с напускной развязанностью, с деланной жестикуляцией идет к Шибалину:

– А! Вот кто выручит меня! Понимаете, гражданин, как мне сегодня не везет! Все девочки уже по нескольку раз ходили к гостям, а я все еще без почину! Выручайте! Сделайте почин! Поддержите коммерцию!

Шибалин коротко:

– Нет.

Осиповна, по-прежнему притворяясь очень веселой, очень молоденькой:

– Почему "нет"? Почему не "да"?

– Условился с другой.

– С какой?

– Тут с одной.

– Как ее звать?

Не знаю, не помню.

– Не знаешь?

Со злобой отходит:

– Договорился, а с кем, не знает! Ха-ха… Хотя б складней врал!

Садится возле Антоновны. Антоновна, качнув головой:

– Вот такие и налетают!

Манька-Одесса, дурочка, недоразвитая, одичалая, с распущенными волосами, на босых косолапых ножках, приближается к Шибалину, сутулится, исподлобья кривит ему идиотские слю нявые улыбки, хихикает, потом, убедившись в его равнодушии, уходит:

– Хи-хи…

Женская фигура без лица, вся закутанная в дерюгу, с выступающими женскими формами, неслышно подплывает к Шибалину, медлительной пантомимой, как в балете, приглашает его за собой в глубь руин.

Шибалин такой же пантомимой отвечает, что не желает.

Фигура без лица медленно уплывает, садится на свое место под стеной, свертывается, каменеет.

Последней атакует Шибалина Настя.

XX

Деликатно выпроводив своего гостя, она торопливыми руками поправляет на себе наряд, прическу, шляпку, глядится в зеркальце, натирает ладонью нос, бежит к Шибалину, протягивает к нему обе руки:

– Семен Николаевич! Наконец-то! Здравствуйте, здравствуйте! Давно вы у нас не были, давно!

Шибалин сдержанно улыбается:

– Я не Семен Николаевич. Видимо, вы принимаете меня за кого-то другого.

Настя притворяется удивленной:

– Разве? Неужели я обозналась? Ну ничего. Неважно. Семен Николаевич вы или Иван Иваныч, какая разница? Все равно мужчина. А если мы с вами еще не знакомы, то можем познакомиться, не правда ли?

Шибалин смеется, заинтересовывается:

– Правда, правда.

Настя заботливо берет его за руку, снимает с места:

Где вы сели? Пойдемте найдемте местечко поуютнее.

Ведет его вдоль стены, ищет, где лучше.

Шибалин:

– Вот здесь хорошо. Настя:

– Нет. Вот тут лучше, сушее.

Они усаживаются под стеной на целой горе кирпича. Шибалин зорко присматривается к ней, изучает ее:

– Настя, а куда вы спровадили вашего гостя?

– Ушел домой. Это не гость. Это мой постоянный, месячный. Не оставался. Так приходил. Повидаться. Деньги за месяц приносил. Душ пять-шесть хороших месячных иметь – и можно спокойно жить, не таскаться.

Осматривает его костюм, обувь:

– А вы что? Где-нибудь служите?..

– Нет.

– Чем-нибудь торгуете?

– Нет.

– А как же так?

– У меня свободная профессия.

– Доктор?

Шибалин смутно:

– Доктора тоже относятся к свободной профессии.

И Настя с удовлетворением:

– Ну да. Значит, вы все-таки прилично зарабатываете?

– Конечно.

Настя с нежностью прижимается к нему.

– Ну, расскажите мне что-нибудь новенькое.

– А я собирался вас послушать. Вы расскажите.

– Я женщина. А что может знать женщина, сидевши дома? А вы мужчина – мужчины везде бывают, все видят.

– Это не совсем верно, Настя. У каждого человека есть что рассказать. В особенности если говорить голую правду. Вот вы, Настя, расскажите мне сейчас самую откровенную, самую страшную правду про вашу жизнь.

– Зачем вам?

– Хочется подальше уйти от себя, от своей жизни, от своих дум. Хочется побольнее шлепнуться с неба моих фантазий на землю вашей действительности.

Настя двумя пальцами трогает у себя шею под подбородком:

– Что-то в роту пересохло.

– Хотите выпить?

– Ну да.

– А послать есть кого? Настя поднимает руку, кричит:

– Манька! Одесса! Иди сюда!

Манька-Одесса идет, косолапит, горбится, свесив длинные руки впереди живота. Настя к ней:

– Сбегай вот господину за покупками, на папиросы подарит.

Шибалин достает деньги, разглядывает оборванную дурочку:

– А ей можно доверить?

– Ей? О! Сколько угодно! Она у нас хоть и дурочка, а чужого ничего не возьмет. А то у нас есть еще другая девчонка-беспризорница, Катька-Москва. Вот за той надо остро глядеть: очень способная на руку. У своих ворует! И сколь ко ее ни били, сколько ни изувечивали, не помогает. Такая природа.

Шибалин Насте:

– Говорите ей, чего покупать.

Настя дурочке:

– Сперва возьми полдюжины пива, а то очень в роту пересохло. После пива захочется кушать – возьми два фунта хорошей ветчины и копеек на сорок белых булок. На сорок мало, возьми на пятьдесят. Но ветчину без вина не идет кушать, очень жирная вещь, – возьми бутылку коньяку, скажи: велели самого крепкого! Потом…

Шибалин, улыбаясь:

– А не довольно?

Настя:

– Довольно, только еще чего-нибудь на десерт. Ну там бутылку портвейну и два десятка пирожных, два мало, возьми три, да смотри выбирай крупных, маленьких не надо. Поняла, что взять?

– Поняла.

– Да, еще к ветчине баночку хорошей горчицы, только побольше, ну, бежи поскорей.

Манька-Одесса, хихикнув, бежит, по пути стаскивает с го ловы Осиповны платок, накидывает его на свою голову, исчезает за стеной.

Настя вскакивает на кирпичи, кричит ей вслед, сложив кисти рук трубой:

– Если вина в ночных магазинах не достанешь, поезжай на вокзал, возьми в буфете! По-рож-ня-я не при-хо-ди!

XXI

Настя в ожидании Маньки-Одессы обнимает Шибалина:

– Отчего вы такой серьезный?

– Расстроен.

– Чем?

– Всем, всей жизнью, и своей, и чужой.

– А почему расстраиваться чужой жизнью? Я еще пони маю – своей. Тем более если мужчина.

– У меня такое призвание, Настя, и такая профессия: болеть за всех душой…

– У-ух-х… как в роту пересохло!.. Со мной еще никогда так не было!.. Скорей бы приходила Одесса!..

– А вы, Настя, чтобы скорее прошло время, расскажите мне что-нибудь из своей жизни.

– В нашей жизни, гражданин, нет ничего хорошего.

– Рассказывайте тогда про плохое. Про самое плохое.

– Не знаю, что говорить…

– Вы давно начали заниматься этим?

– Гулять?

– Да.

– Уже порядочно. Не смотрите, что я такая молодая. Я уже всякую жизнь испытала, и хорошую, и плохую. Всего видела…

– Пробовали с кем-нибудь постоянно жить?

– Пробовала.

– С кем?

– С господином с одним, с которым себя потеряла.

– А потом?

– А потом… А потом… больше не хочу рассказывать, не буду, пока не вернется Одесса. Очень в роту пересохло.

– А далеко от вас ночной магазин?

– Нет. Совсем близко. Под боком. На том угле.

Встает на кирпичи, вытягивается, глядит вдаль, улыбается всем лицом, как на восход солнца:

– А вон и Одесса идет, покупки несет!

Манька-Одесса, дико сосредоточенная – очевидно, преувеличивающая важность доверенного ей дела, – идет, спешит, сдирает на ходу со своей головы платок, набрасывает его обратно на голову Осиповны…

Настя принимает у нее покупки, достает из кармана што пор, откупоривает первую бутылку пива, подает ее Шибалину, потом вторую, три четверти которой жадно – взасос – отпивает сама, а остаток подает дурочке.

Манька-Одесса не берет, прячет руки назад, с робостью поглядывает на Шибалина:

– Не надо мне… Не надо… Зачем мне?.. Настя смеется, горячится:

– Дурочка! Бери, пей, тебя угощают! Они угощают! Потом другим тоном к Шибалину:

– Она боится, что если выпьет, то вы ей это за труды засчитаете и больше ничего не дадите. Скажите ей!

Шибалин достает из кармана мелочь:

– Дам, дам! Пейте, Маня! Слышите, пейте!

Настя суетливо поясняет ей, точно переводчица с иностранного:

– Слышишь, что они говорят? Пей! Они не засчитают!

Манька-Одесса протягивает руку к бутылке:

– Ну, выпью… раз так нахально просите.

Опрокидывает в рот бутылку, пьет, потом вытирает рукавом губы, с идиотской улыбкой глядит на полученные от Шибалина деньги.

Настя:

– Прибавьте ей еще копеек десять. Или двадцать. Вчера у ней померла мать, хоронить нечем, жильцы во дворе по подписному листу собирают.

Шибалин дает ей еще, она схватывает, взвизгивает, убегает, еще более горбясь.

Настя в одну минуту устраивается на кирпичах, залитых светом луны, как на пикнике. Раскладывает на бумажках закуску, десерт, раскупоривает пиво, коньяк, портвейн. Вместо рюмок откуда-то достает донышки из-под разбитых винных бутылок. Наливает себе, Шибалину. Они чокаются, пьют рюмку за рюмкой, закусывают, оба быстро хмелеют.

Настя жалуется: