Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

При этой мысли что-то внутри меня сопротивляется. И не потому, что я считаю изнасилование женщины менее отталкивающим, чем мужчины. Дело в том, что я прониклась к Генри и не хочу, чтобы у него имелись дополнительные причины для осквернения твоего тела и для мести. Я хочу унять его гнев. Ну, или, возможно, представить его сексуальный контакт с Лизой невинным. Произошло ли это одиннадцатого сентября 1881 года в Париже, в тот же день, когда его сфотографировали? Приближает вас друг к другу? Вряд ли мы когда-нибудь найдем ответ. Остается только надеяться, что он испытал некоторое удовольствие, когда вошел в Лизу, что она стала его убежищем в человеческом зоопарке в Булонском лесу, или где там они занимались любовью, не понимая, что обмениваются заодно и бактериями. Я надеюсь, Фицрой Фостер, что до самой его смерти они наслаждались друг другом, как это делаем мы, и, по крайней мере, этого у них не отняли.

Возможно, я найду больше сведений в Цюрихе, Фиц, это моя следующая остановка. Может, я выясню, что сделали с умершими. Что же до выживших, то я уже знаю, что Антонио умрет в трюме корабля по пути домой, а Педро, молодой кавескар, который, как мы думали, мог быть твоим посетителем, проживет еще несколько лет, как и двое детей-сирот, которым удалось вернуться на Огненную Землю. Единственная вернувшаяся женщина, по некоторым версиям, — Пискоуна, которая вскоре погибнет от туберкулеза; другая версия, менее достоверная, говорит, что это Трин, умершая потом от сифилиса. Очень печально и сбивает с толку: даже после смерти эти туземные женщины не имеют собственных имен. Хагенбек не упоминает, кто они такие, просто обеспокоен четырьмя смертями в Цюрихе: вновь повторяется то, что случилось с его восемью эскимосами годом ранее, и он решает отправить остальных обратно.

Во время тура он не проявляет особого беспокойства. Пишет Якобсену из Нюрнберга, мол, со здоровьем все хорошо. И дела идут отлично. В другом письме из Дрездена: Антонио и Педро достаточно поправились, чтобы присоединиться к остальным на публичном представлении. В Цюрихе ничего не отменяют, просто сокращают расписание с обычных десяти часов до четырех с половиной. Шоу должно продолжаться.

Но недолго. Когда Хагенбек узнает о смерти еще трех туземцев в марте 1882 года, он говорит Якобсену, что отменяет турне. По его словам, по крайней мере некоторые туземцы спасутся. Добавляет, что он отныне будет демонстрировать зверей, а не сказочных тварей — его собственные слова, Фиц, я ничего не придумываю! — человеческих особей, которые приносили такую баснословную прибыль.

На словах он им сочувствовал, но на деле нет. В последующие десятилетия Карл Хагенбек организовал еще более пятидесяти экзотических представлений, построил этнические деревни, продолжил торговать представителями примитивных народов. При этом он принимал меры предосторожности: рядом постоянно находился медицинский персонал, он поголовно вакцинировал своих дикарей и подписывал контракты, предусматривавшие заработную плату, условия, льготы. Не уверена, насколько это утешит Генри, но его смерть, возможно, спасла многих других людей со всего мира от такой же участи, поскольку условия улучшились, по крайней мере немного.

Большую часть этой истории я собрала воедино в Гамбурге, во время моей первой остановки. Я провела три дня по большей части в архиве Хагенбека, знакомясь с его удивительной коллекцией. Архив хранится одном из зданий в самом зоопарке — прекрасном месте, которое выглядит точно так же, как и в 1907 году, когда он распахнул свои двери для публики, навсегда изменив представление о зоологических садах. Никаких решеток, никаких клеток, животные в обстановке, создающей иллюзию естественной среды обитания, да, они несвободны, но, по крайней мере, не в такой депрессии, как когда им приходилось ходить взад и вперед по бетону день за днем, ночь за ночью.

Я надеялась встретиться с кем-то из Хагенбеков, которые все еще ведут бизнес, прямых потомков Карла и его отца Клауса, торговца рыбой, помнишь его? Увы, все они по разным причинам отсутствовали. К счастью, в архиве работал Понтер, прилежный и услужливый библиотекарь. Эй, не надо ревновать. Конечно, он мне понравился, почему ты удивляешься? И, конечно же, я воспользовалась этим сдержанным увлечением, чтобы выдоить его по полной.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И это того стоило, если говорить о добытых сведениях. Не волнуйся, меня он не доил. Ладно, ладно, больше никаких пошлых шуток. Так что послушай: в мой последний день там я позволила ему отвести меня пообедать. Ну, звучит серьезно, но вообще мы просто съели по сосиске с горчицей в кафетерии зоопарка.

Он приготовил мне прощальный подарок. Племянница Карла Тея Умлауф не просто жива, но и, благодаря стараниям Понтера, готова пригласить меня в тот же день на чашку чая.

Так и вижу, как ты с недоверием качаешь головой. Племянница Карла Хагенбека? Ей должно быть сто лет! Быть того не может! Что ж, ей ровно сто лет — хрупкая старушечка, немного странная и эксцентричная, с путающимися мыслями, но вполне живая, спасибо.

Отец Теи, Иоганн Умлауф, владелец бани, в лавке при которой продавались иностранные диковинки, женился на сестре Карла Кристине. Семейный союз позволил Умлауфу расширить свое предприятие до полноценного магазина чучел, специализирующегося на подлинных артефактах, доставленных доверенными лицами Хагенбека из-за границы.

Это приносило деньги, и немалые. Экспонаты многих важнейших выставок искусства аборигенов в музеях Европы и США первоначально поставляли Умлауф и ему подобные, так что к моменту его смерти в 1889 году, в том же году, когда родилась его младшая дочь Тея, фирма выросла в настоящую империю.

Все трое сыновей Умлауфа зарабатывали на жизнь одним и тем же. Густав-младший вел семейный бизнес, в основном занимался «Всемирным музеем», буквально набитым предметами искусства аборигенов. Другой сын, Генрих Кристиан (еще один Генрих), использовал диковинки и оружие, черепа, инструменты и одежду, украденные у местных жителей, чтобы стать художником-постановщиком, и сотрудничал с Фрицем Лангом на съемках многих его фильмов начала двадцатого века. Но самым влиятельным оказался Иоганн. Он стал таксидермистом, набивая чучела животных, погибших в зоопарке дяди Карла по соседству. Это имело экономический смысл. Звери, даже после истечения срока годности, продолжали приносить неплохие деньги своими кожей, когтями и костями. Они стали зрелищем раз и навсегда. Как Генри на открытках Пьера Пети.

В итоге мертвых животных — горилл, медведей, антилоп, тигров — расставляли на ярко раскрашенном фоне, дополняли композицию пучками искусственной травы, человеческими манекенами и продавали с аукциона в музеи естествознания.

Мы ходили на такую выставку, Фиц, когда нам было двенадцать, помнишь школьную экскурсию в Бостонский музей?

Да, я помнил. Мы были под таким впечатлением, что прошли по маршруту экскурсии обратно одни, только я и Кэм. Я стучал по стеклянной стене, как будто хотел разбудить животных, и Кэм отвлекла внимание охранника, который пришел в ярость, поскольку я нарушал покой. Кэм спросила: какой покой? Этим животным нет покоя даже после смерти, у них отняли покой. Вот о чем она спорила в двенадцатилетнем возрасте, мол, это просто глупая иллюзия. Охранник был ошеломлен, не знал, что ответить, а когда он повернулся, чтобы устроить мне взбучку, меня уже и след простыл. Как мы смеялись над собственной дерзостью, молодостью и глупостью! Но сейчас, годы спустя, Кэм уже не хотелось смеяться.

Откуда нам было знать, Фиц, что эти чучела изготовил племянник человека, в конечном счете ответственного за жизнь и смерть твоего посетителя? Откуда нам было знать, что десять лет спустя я буду сидеть в гамбургской гостиной у сестры Иоганна Умлауфа Теи, потягивая крепкий чай и слушая ее воспоминания о своем дяде Карле Хагенбеке, о его отличном чувстве юмора, о том, как он был добр к своим животным, как любил представления, драмы и приключения.