Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

Я вздохнул. Бедняжка Камилла заблуждалась, подшучивая над тем, как сдержать руку Генри по ту сторону гробницы. Но после первого приступа горечи от этой иронии я почувствовал, как губы расплываются в улыбке. Так типично для нее: всегда такая веселая, моя женщина. И этот ее отчет написан с таким воодушевлением.

Старина Карлос Вуд просто молодчина! Вмешательство в 1878 году помогло этим туземцам не попасть в Европу. Разразился настоящий дипломатический скандал. Ван Гюлих, посол Германии в Чили, высказал протест в защиту Хагенбека, рисуя его благородным бизнесменом, стремящимся продвигать науку, помогать антропологическим обществам в своей стране изучать иностранные расовые типы, и это важнейшее исследование, ради которого молодые, пусть и любознательные республики вроде Чили и Аргентины, не имеющие достаточных ресурсов, должны считать за честь отправить образчики коренных жителей в Германию. Дескать, это способ внести свой вклад в европейские исследования и просветить зрителей, которые являются наследниками культуры Греции и Рима.

Послу в помощь было отправлено официальное письмо от самого канцлера Бисмарка. Шуточное замечание на полях, Фиц. Ты слышал о дуэли на сосисках? В 1865 году Бисмарк так разъярился, прочитав, как Рудольф Вирхов критикует его военный бюджет, что бросил вызов выдающемуся берлинскому профессору. Вирхов, которому дали право выбора оружия, предложил каждому из дуэлянтов съесть одну из двух сосисок. Проигравшим будет тот, кому досталась сосиска, зараженная паразитом, вызывающим диарею[6], которая не проходит в течение нескольких дней. Бисмарк с негодованием отказался от дуэли, но тринадцать лет спустя, когда масштабное антропологическое предприятие Вирхова оказалось под угрозой, канцлер бросился в бой, чтобы защитить науку, торговлю и расширение немецкого влияния.

Хотя похищение в 1878 году удалось предотвратить, давление на чилийское правительство, чью армию обучали прусские офицеры и чьи южные районы теперь, когда индейцы мапуче были побеждены благодаря винчестеру, заселяли волнами немецкие эмигранты, возымело вполне понятный эффект. В 1879 году Якобсен смог законным образом вывезти семью из трех индейцев теуэльче с Огненной Земли. Отец, мать и ребенок были тщательно осмотрены Вирховым и его коллегами и путешествовали по Германии, доказывая существование крупного рынка сбыта патагонских дикарей.

И на сцене появляются наши одиннадцать кавескаров.

Опять же, их судьбу решило то, что произошло под северным сиянием нашей темной планеты. В начале 1881 года все восемь эскимосов из Лабрадора, которых Якобсен выписал для предстоящих выставок, умерли от оспы.

Якобсен, который направлялся в Австралию и Полинезию, чтобы собрать этнографические артефакты для Вирхова и Берлинского музея, получает в Буэнос-Айресе телеграмму от Хагенбека с инструкциями по поимке и отправке небольшой группы огнеземельцев в Европу. Якобсен не в состоянии справиться с этой задачей самостоятельно, потому что ему нужно ехать в Новую Зеландию, и он телеграфирует, что знает, к чьим услугам стоит обратиться. И вот 10 июля 1881 года герр Вален, капитан немецкого китобойного судна, захватывает нашу группу кавескаров под выдуманным предлогом, якобы бедные дикари терпели бедствие, а теперь согласны участвовать годовом турне по Европе, чтобы возместить затраты на спасение их жизней, которые, конечно, не подвергались никакой опасности. Вален, который восемь лет спустя поставит Мэтру селькнамов к столетию Французской революции на выставку в Париже 1889 года, отлично знает, что эта операция незаконна. Он осторожно переправляет заложников со своей маленькой шхуны посреди Магелланова пролива на «Фивы», пароход, направляющийся в Европу, а оплачивает все это действо некто по имени Швеерс. Все для того, чтобы одиннадцать кавескаров никогда не ступили на берег в Пунта-Аренас, где таможенные или миграционные чиновники начали бы задавать неудобные вопросы относительно законности этих действий.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Шестнадцатого августа 1881 года пароход причаливает в Гавре, где человеческий груз проверяет и одобряет Сен-Илер. Три дня спустя Генри — к тому времени крещенный Генрихом по имени старшего сына Хагенбека! — и его соплеменники сошли на берег в Гамбурге. Но пробыли там недолго. К концу августа парижский «Сад Аклиматасьон» с большой помпой принимает «каннибалов» — уникальный последний шанс увидеть их во плоти (и поедающих плоть) до того, как недостающее звено эволюции исчезнет с лица земли.

Первой, кто покинул состав этой группы, как мы знаем, был малыш Маленькой Матери. Я-то думала, что это была девочка, но по факту оказалось, что четырехлетний мальчик. Возможно, брат Генри. Я представляю, как он себя чувствовал, умирая, как любой ребенок, который болен и даже не знает, что за болезнь убивает его.

Остальные тоже не были в курсе, что существует что-то вроде вирусов. К тому времени, когда они добираются до Берлина, в конце октября, посетив с визитом, если это не слишком иронично, Дрезден, Штутгарт, Лейпциг и Нюрнберг, все уже больны.

Я оторвался от чтения. Кэм закашляла. Она впервые заворочалась с тех пор, как я открыл синюю папку, и кашель казался мне эхом давно умерших легких десяти заложников, словно любимая во сне улавливала мои мысли лучше, чем наяву, когда я с легкостью ее дурил.

Трудно было принять тот факт, что женщина, написавшая все эти слова, корпела над ними с такой элегантностью, прилагая все усилия, чтобы они получались одновременно описательными и лирическими, готовя этот текст под свои «влажные губы», под свой голос. Больно было признавать, что она не помнила ни капли из того, что так старательно собирала.

Я выскользнул из постели и на цыпочках прокрался к ящику, где лежали остальные материалы из Германии и Франции. Целые тонны по большей части неразборчивых записей, дат и хронологий, копии писем на немецком языке, адресованных некой Тее Умлауф (???), вырезки из журналов и газет и несколько книг. Я остановился на двух текстах Карла Хагенбека, один на немецком, другой на английском, его автобиографии. «Звери и люди» значилось на обложке, а на титульном листе ее беззаботным почерком выведены слова: «Для моего Фицроя. Ты сможешь прочесть этот голос из нашего прошлого без моего перевода».

Я полистал книгу и остановился на фотографии Хагенбека. Солидный красивый мужчина лет шестидесяти, заснятый много лет спустя после того, как приказал похитить кавескаров. Прямой нос, широкий лоб, выразительная бородка, глаза, которым удавалось быть одновременно пронзительными и доброжелательными, сочетать деловую хватку с блеском гуманитарных импульсов. Он скорее походил на государственного служащего, чем на человека, который путешествует в Африку в поисках диких зверей.

Неужели этот человек действительно стоит за заговорами, изгнавшими сотни несчастных туземцев с насиженных мест? Он кажется таким… таким… я пытался подобрать подходящее слово. Безобидный буржуа, почти праведник, безупречный, уверенный в себе и своем деле. Но, вероятно, так было со всеми, кто участвовал в этих операциях, и многими другими в моем бесконечном списке, хотя ни один, кроме Пети, не связан узами родства с нашей семьей. Или Кэм обнаружила связь с Хагенбеком? Или Якобсеном? Или капитаном Швеерсом? Ван Гулихом? Или даже самим Вирховым?

Когда я убирал автобиографию обратно в ящик вместе с другими материалами, из нее выпал листок, исписанный рукой Кэм. Мое сердце екнуло. Я научился быть суеверным. После нападения Генри на меня все случайности и совпадения казались наполненными смыслом.

Но это были просто мысли вслух.

Чем мы отличаемся от всех тех зрителей и торговцев? В чем разница между движущимися фигурами индейцев, танцующими медведями и полинезийцами из Диснейленда и теми, кого Хагенбек выставил в своем зоопарке и продал Барнуму и музеям? Когда мы смотрим документальные фильмы об экзотической природе по телевидению или в кино, так ли мы далеки от тех, кто стекался на представления с дикарями в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков? Когда я оплакиваю животных, вывезенных из Африки и Цейлона, причисляю ли я себя к виноватым, учитывая мои опыты на морских свинках, мышах и кроликах в Париже, кроликах с красными глазками и вечно подергивающимися носиками. О, как бы мне хотелось поговорить об этом с моим Роем! Он меня успокоит, милый, мудрый, дорогой Фицрой!