Дневник – большое подспорье… - Лидия Чуковская

Если применить к нему мою любимую толстовскую формулу: «нравственность человека определяется отношением к слову», то окажется, что при доброте, уме, щедрости, поразительном трудолюбии он не вполне нравственный человек, ибо часто, чтоб не обидеть, лицемерит, и часто болтать с человеком ему легче, чем слушать человека, вдумываться в него и отвечать впопад.

23/II 63. – Ваш брат отлично написал о Казакевиче.

Беру статью. В 100 раз литературнее и благообразнее, интеллигентнее, чем все, что рядом. Но нет правды и нет Казакевича. Зачем писать, что все его вещи хороши – когда «Синяя тетрадь» и «Дом на площади» и «Весна на Одере» – плохи? И где Казакевич – борец с черной сотней, с антисемитами, с Софроновцами, Казакевич – редактор «Литературной Москвы», напечатавший «Рычаги» и Крона?[196] И где Казакевич, которого заставили отречься и который от этого заболел и потерял перо и схватился за «Синюю Тетрадь» как за способ реабилитации себя? И где эпиграммы, которыми он жег подлецов? И где его юмор?

Легко писать хорошо, когда ставишь себе простенькую задачку – похвалишь друга, тактично и литературно. А вот напиши о нем правду – о нем и о его трагедии. На это кишка тонка.

А может быть я несправедлива, а может быть – он и написал по-настоящему – в стол?

5/III 63. Переделкино. Предчувствия и страхи накануне встречи, которая состоится 7-го[197].

Дед, разумеется, ехать не хочет – о выступлении и говорить не приходится. На Федина надежды нет. Поедет ли и выступит ли Паустовский – не знаю. Он здесь, задыхается от астмы, кашляет. А я, как всегда, думаю, что ехать надо и говорить надо. Когда за слово убивали – молчание было оправдано. Теперь не убивают. Конечно, будут ругать в печати, не будут пускать за границу, могут не печатать… Но разве это резон? За границу можно и не ездить – а этих полуправдивых книг столько уже было напечатано! Ну будет одной меньше.

Вечером в Доме Творчества у меня разговор с Игнатием Игнатьевичем Ивичем. Очень неприятный, обозначающий черту. Он тоже считает, что выступать никому не надо. «Это бессмысленно». Нет, он не проникнут Герценом. Что значит бессмысленно. Во имя чести и достоинства литературы надо говорить, а не молчать, когда слушаешь оскорбления и вздор. Неужели только Ермилов должен разговаривать? «Все равно, то, что вы скажете, ни до кого не дойдет». Неправда. Слово проходит сквозь стены. Сколько ждущих душ! Да и одно сознание, что не молчали уже много значит – даже если оборвут, не дадут договорить.

«Слово есть дело».

10/III 63. Москва. Сижу одна в пустой квартире. Люшенька на даче.

Взялась разбирать свои карточки по папкам – герценовские, для IV главы, которая как-то уже шевелится внутри, скребется наружу.

Друзья, по моей просьбе, бросили мне в ящик газету с речью Хрущева.

Я прочла ее внимательно, чувствуя, как меня переносят в другой климат, к которому не сразу может привыкнуть душа.

Хрущеву нравятся 1) Серебрякова, лагерная проститутка, бездарная беллетристка 2) Грибачев, антисемит и тупица 3) Соболев, исписавшийся холуй 4) Лактионов, бездарный фотограф.

Ему не нравятся:

Эренбург, Некрасов, Паустовский. Он их не понимает и боится. Не любит Шостаковича. Не любит интеллигенцию.

А какую работу, драгоценную, спасительную, на пользу, на счастье народа могла бы вести в этой стране интеллигенция. Какую красоту могла бы Россия явить миру.

* * *

Утром, по дороге в издательство, я зашла к Эренбургу, позвонив Наталье Ивановне[198] и попросив разрешения.

Посидела чуть-чуть с ней и Любовью Михайловной[199].

Потом вышел он. Не сел. Стоял передо мною, чуть наклонив голову набок, слушая.

Я что-то бормотала о сосудах, о сердце.

Желтое, будто оплывшее, лицо. Серая, будто клочками, неопрятная седина. Лицо неподвижное, как у мертвого. И бело-зеленые тоже мертвые, глаза.

Еще один убитый[200].

12/III 63. Переделкино. Паустовский тоже был у Эренбурга и тоже находит его в отвратительном состоянии. Илья Григорьевич ничего не ест. Ехать на дачу не хочет.

«Они проиграли его в карты и убили».

Игнатий Игнатьевич удивляется, почему Эренбург потрясен в такой степени. «Ведь это уже было много раз и не с ним одним».

– Он потрясен тем – сказал Константин Георгиевич – что за него никто не заступился.

– А за Зощенку заступались? А за Пастернака? Он ведь тоже не заступался – говорит Игнатий Игнатьевич.

Это правда. И в то же время я понимаю, что тут и есть главная боль: никто публично не возразил. (Разве я не испытала того же в 37-м?) Тихое сочувствие не лечит. Дорого громкое слово.

На собрании были его близкие друзья: Каверин, Слуцкий. Они утверждают, что говорить физически нельзя было: кричал Никита Сергеевич, перебивая, грозясь, кричали из рядов кочетовцы.

Борщаговский говорит, что это было самое страшное, что он видел за всю свою жизнь – а он видел многое…

Вознесенскому: «Получайте паспорт и убирайтесь за границу». «Мы вас заставим писать иначе, а не станете – мы вас перемелем – знаете, как жернова перемалывают».

Одного художника он вызвал из зала вопросом: «почему вы не аплодируете».

(Такого и усатый батька не спрашивал).

Сердясь на постановку «Марии Стюарт», он автором ее называл Шекспира[201].

Эренбургу: «Это вам не Будапешт… клуба Петефи не будет». «Раб, раб, раб!»

Непонятна тактика относительно Твардовского и «Нового Мира». О нем – ни слова в докладах.

3/IV 63 Переделкино. Нет, надежда еще жива. Сегодня мне позвонила Эля Мороз[202] с сообщением: «новостей нет».

В Литературке фотографии наших победителей. Лафатер, где ты? У Кочетова лицо эс-эсовца, какого-нибудь обер-офицера СС. Глаза мелкого завистника и склочника, рот убийцы. Рядом с ним охотнорядец В. Смирнов. У Прокофьева лицо старой картофелины, все в бульбах.

Каждая статья – донос, на кого-нибудь одного или сразу на многих. В этом смысле очень выразительны И. Анисимов, М. Соколов, В. Смирнов и «поэт» С. Смирнов.

Одна строка у М. Соколова такова, что мне захотелось схватиться за перо. Об Эренбурге: «он натащил на свои страницы мертвецов».

Итак, людей можно запытать, убить, потом реабилитировать, признать невинно убитыми – и негодовать, что о них вспоминают…

И это печатается! А эти люди – цвет России: Мейерхольд, Табидзе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});