«Уходили мы из Крыма…» «Двадцатый год – прощай Россия!» - Владимир Васильевич Золотых

свой месячный заработок он может купить два с половиной пуда хлеба, а севастопольский – пять пудов и выше». Достигнуты эти результаты в Севастополе были за счет объявления свободной торговли, с одной стороны, а с другой стороны тем, что «правительство выступает как мощный конкурент, выбрасывая ежедневно на рынок большое количество хлеба по таксе, то есть вдвое дешевле рыночного»[268].

При этом для всех желавших подработать в севастопольском порту имелась возможность. Тот же В.В. Шульгин отметил, что знал офицеров, которые в свободное службы время, «тысяч до сорока рублей выгоняют за несколько часов, то есть за ночь».

В Севастополе, который после большевистской Одессы особенно понравился В.В. Шульгину, он посвятил себя публицистике. Встретившись с П.Н. Врангелем, Шульгин отметил, что «весь смысл борьбы Врангеля в Крыму состоял именно в том, чтобы смыть позор развала, который был при А.И. Деникине, и именно в том, чтобы героический эпилог соответствовал бессмертному прологу»[269]. Политику Врангеля, Шульгин считал удачным опытом и писал, что он хотел, чтобы «вся Россия могла жить так, как жил Крым в 1920 году». С этого времени В.В. Шульгин стал безоговорочным и убежденным сторонником «опыта Врангеля», которого считал продолжателем дела П.А. Столыпина, «земельная реформа которого одна только могла спасти Россию от социализма»[270].

Сравнивая свою жизнь в Ростове, Екатеринодаре и Одессе периода 1919 года и жизнь в Севастополе в 1920-м, Шульгин приходил к выводу, что «все преимущества будут на стороне Севастополя. Жизнь… течет здесь по старорежимному руслу, ну и слава богу. Надо же, чтобы люди жили, а не мучились. Нельзя только, чтобы было безобразие, безудержное пьянство и все прочее. А этого нет. Наоборот, все очень подтянуто, так подтянуто, как давно не было»[271].

Сыновьям же В.В. Шульгина, молодым офицерам, красивый, искрящийся достатком и нарядный Севастополь, живший абсолютно мирной жизнью, не понравился. «Мои сыновья сумрачны оба. Мальчикам не нравится Севастополь… Но почему они такими недружелюбными глазами смотрят на эту несомненную красивость… Они инстинктивно чувствуют, должно быть, что пока там, за горлышком Перекопа, лежит море нищеты, этому пленительному полуострову нельзя разнеживаться. Нельзя, – рано. Рано потому, что суровые смоют изнеженных. Суровых могут остановить только те, кто, если нужно, откажутся от всего «этого»… А в этой самовлюбленной толпе чувствуется, что они не смогут отказаться… Даже перед угрозой смерти»[272].

И действительно, быстро привыкшие к комфортной мирной жизни, севастопольцы не особо стремились лишний раз интересоваться положением на фронте. «О фронте в Севастополе вспоминали редко, – писал начальник военно-судной части штаба Донского корпуса полковник Иван Калинин. – На него смотрели как на скверного беспокойного ребенка, которого кое-как удалось сослать в деревню к дальней тетке. Никому не хотелось думать о том, что он опять вернется, будет близко. За неделю моего пребывания в Севастополе никто и не пытался расспрашивать меня о том, как живут на фронте, каково настроение крестьян, хотят ли они гражданской войны, что говорят пленные о Советской России и т. д. А я ведь вращался среди наиболее мыслящего, образованного офицерства»[273].

Вольготней всех в столице Крыма Севастополе себя чувствовали и вели союзники: англичане и французы. Хозяином в Крыму чувствовал себя прибывший из оккупированного союзниками Константинополя верховный комиссар правительства Франции на Юге России граф Дамьен де Мартель, хотя в своих официальных речах он выдавал себя за «искреннего друга русского народа». Поближе познакомившись с графом де Мартелем, П.Н. Врангель в своих воспоминаниях признавался: «Французский верховный комиссар произвел на меня и на А.В. Кривошеина довольно неблагоприятное впечатление. Весьма неблагоприятно был поражен я, увидев в числе его ближайших помощников полковника Бюкеншюца, неблаговидная роль которого в Сибири, в дни, когда граф де Мартель представлял правительство Франции при адмирале Колчаке, была мне хорошо известна. Полковник Бюкеншюц усиленно заигрывал с враждебными адмиралу Колчаку эсэровскими кругами. Неблагоприятное впечатление еще более усиливалось тем, что в составе миссии находился майор Пешков, бывший русский офицер, в Великую войну (Первую мировую войну. – Авт.) сражавшийся в составе французских войск, приемный сын большевицкого прислужника Максима Горького»[274].

Вызывающе вели себя на улицах Севастополя французские моряки. «Я сам видел днем пьяных французских моряков, которые горланили песни на Нахимовском проспекте и задевали женщин, – вспоминал командированный в Севастополь из Евпатории по служебным делам председатель военно-судной части штаба Донского корпуса полковник И.М. Калинин. – Полицейские немели при виде «союзников». Русские офицеры старались не замечать развлечений этих представителей «благородной Франции»[275].

Если севастопольская полиция и кадровые офицеры Русской армии старались не ввязываться в скандалы с распоясавшимися союзниками, то местная публика не стеснялась давать отпор обнаглевшим французам и англичанам.

Военный журналист А.А. Валентинов, служивший в отделении связи полевого штаба Врангеля, записал в своем дневнике 2 августа 1920 года: «Начальник французской военной миссии обратился к главкому с письмом, где сообщает, что…его избили где-то на Северной стороне. В чем дело, пока не ясно. Какой-то уличный скандал, завершившийся рукоприкладством. Говорят, главком очень удивился письму и сказал: «Придется все-таки извиняться». Эта миссия, равно как и расследование, возложены, кажется, на Шатилова (начальника штаба Русской армии. – Авт.).

Подобного же рода история произошла вчера на Нахимовском. Публика избила двух американцев, приняв их за англичан. Повод – приставание к дамам. Симпатии к союзникам видимо растут не по дням, а по часам. Несмотря на все расшаркивания и реверансы казенных газет, армия и общество отлично понимают, что дальше платонических комплиментов все эти господа не идут, и за каждый доставленный, после упрашиваний и унижений, фунт угля, поношенный френч все равно, рано или поздно, придется платить втридорога.

Бестактное поведение иностранных морских офицеров и матросов, скупающих за бесценок наши произведения искусства и драгоценности, вызывает кругом плохо скрываемое раздражение»[276].

В стремлении заработать на иностранцах владельцы комиссионных магазинов Севастополя сдирали с икон драгоценные и полудрагоценные металлы и камни, ризы, предлагая за бесценок иностранцам.

Особенно не любили в Севастополе англичан. Прежде всего за то, что их правительство «заигрывало с советской властью», тщетно пытаясь усадить за стол переговоров Врангеля и большевиков, вместо того, чтобы реально помочь Крыму в снабжении вооружением, боеприпасами, обмундированием и медикаментами. Но главное за то, что в повседневной жизни именно англичане отличались безобразным поведением.

«Наши союзники англичане, – отмечал в частном письме один из севастопольцев, – скандалят и безобразничают чуть ли не ежедневно, держат себя вызывающе и учиняют драки. Видимо заразились от большевиков, а поэтому и немудрено, что отношения к ним самые неблагожелательные»[277].

Более лояльным было отношение севастопольцев к американцам,