Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

Олег же говорит – душит.

Кого? И как? И что случится с Алешенькой, если Кирочка упадет. И она давно бы упала, от страха, от слабости, если бы не мысли о нем.

Солнце вскарабкалось высоко. Жарило крышу, накаляло. И Кирочкину спину тоже, особенно между лопатками. Постепенно жар становился невыносимым, как если бы сковородку поставили. Две сковородки… двадцать две… уже и сама Кирочка – одна большая сковородка с запекшимся нутром.

Нельзя плакать.

Терпеть. Ее будут искать и обязательно найдут.

Когда-нибудь.

Ради Алешеньки… его в специальную школу надо. Он талантливый очень, только без денег все равно не возьмут. А деньги закончились почти. И еще Кирочку уволили… Олег на ней женится. Он не нравится Кирочке, но ради Алешеньки она потерпит.

У Олега достаточно средств, чтобы обеспечить мальчику хорошее образование.

Захочет ли Олег?

Кирочка найдет способ… ради сына… только бы выжить. Только бы удержаться.

– Эй! – Крик донесся издалека, как будто из-за горизонта, линия которого белой нитью прошила небо. Выше нити ползли облака, а ниже Кирочке не получалось глядеть. – Кира! Ау!

– Ау, – сказала она шепотом, сдерживая слезы.

– Кира!

Кричали уже рядом. И надо отозваться. Если Кирочка не отзовется, то ее не найдут. Никогда-никогда. Она умрет здесь, на этой крыше, и птицы съедят мясо, растащат кости, оставив лишь упрямые пальцы, которые намертво приросли к крыше.

– Кира!

– Я здесь!

Судорога на горле ошейником. И голосок слабенький. Громче надо.

Сил нет.

Надо. Ради Алешеньки. Она ведь умела жить ради Алешеньки. И сейчас сумеет не жить, но выжить.

– Я здесь! Здесь! Эй! Ау!

Каждый звук расшатывал звенья ошейника, и наконец тот съехал, позволяя крику вырваться на волю. Кирочка визжала, громко, истерично, страшась и падения, и самой себя, и еще того, что сердце не выдержит.

А когда замолчала, то поняла, что внизу уже никого.

Ее не услышали?

Или тот, кто кричал, просто проверил, жива ли жертва? А если это сам Олег? Если он решил избавиться от Киры, не желая жениться? Уж замуж невтерпеж. Без мягкого знака. Слова-исключения. Жизнь как исключение. На редкость нелепая…

Окно распахнулось.

– Эй, ты тут? Что ты тут делаешь? – Олег попытался выбраться на крышу, но застрял и, фырча, отплевываясь, подался назад.

– Я… я тут… тут я…

– Давно?

– Д-да.

Слезы текли на руки, жгли раскаленную солнцем кожу, разве что не шипели.

– Как ты тут оказалась?

– М-меня… м-меня заперли! Я пошла за тобой. И потерялась. И лестница тут. Я на лестницу, а она вот… закрылась. И шаги еще. Я не сумасшедшая! Я слышала шаги! Он хотел меня убить. И я сбежала.

Жить – хорошо. Говорить – хорошо, цепляясь словами за этого случайного человека. Он ведь пришел и, значит, не бросит. Спасет. Это чудесно, когда кого-то спасают, например, в сказке. Кирочка любит сказки.

И Алешенька тоже.

– Давай руку, – Олегова ладонь с растопыренными пальцами заслонила окно. Он шарил по черепице, стараясь ухватиться за Кирочку.

– Н-не могу! Я н-не развернусь.

Она и так выгнулась по-ящериному, полулежа на скате, вытянув шею и руку, пытаясь видеть его и дотянуться до пальцев. А плечо свело судорогой, и в позвоночнике тоже кололо.

– Тогда ногу давай. Я буду тебя держать. А ты назад. Аккуратно. Осторожно. Теперь все будет хорошо.

Олег врал. Именно потому, что врал, он и говорил так ласково, нежно.

– Ну же, милая, шевелись.

Она пробует. Только вот коленки приросли к крыше, и пальцы застряли в трещинах намертво. А малейшее движение рождает водопад из каменной крошки.

– Я… я не могу.

– Можешь. Ты же храбрая. Ты меня вытащила.

Он все-таки схватил Кирочку за ногу и стянул кроссовок, а потом и носок.

– Щекотки не боишься?

– Боюсь.

– Терпи тогда.

Кирочка терпит и будет терпеть, лишь бы ее здесь не бросили. Но Олег держит крепко.

– Давай на счет «три»? – предлагает он и тянет ногу на себя. Пальцы Кирочки упираются в подоконник.

Не получится! Стоит ему дернуть, и карниз рухнет, а с ним рухнет и Кирочка. И разве Олег удержит ее? Разве он хочет держать? Он все врет! Он потом скажет, что пытался спасти, а на самом деле…

– Я… я н-не буду тебя принуждать, – она крепче впилась в крышу. – Чтобы женился. Это же глупость.

– Еще какая, – и вторая нога попала в плен.

– Я… я подумала сейчас, что смысла нету. Ну никакого же нету! Ты меня ненавидишь.

– А то, – он потянул, осторожно, медленно.

Кирочка держалась. Ее колени ползли по крыше, но пальцы не расставались с трещиной.

– И… и если так… то тебе нет нужды… ты про нас забудешь, и все. Хорошо?

– Плохо. Руки вверх!

И всхлипнув, Кирочка подчинилась. Она почти всегда подчинялась, когда на нее кричали.

– Тебе… тебе не надо меня убивать! Я же не стану… я не буду…

Край подоконника давил на ноги, сдирая кожу. Кирочка сжала зубы, чтобы не заорать, на большее у нее сил не хватило.

– Не надо тебя убивать, говоришь? – Олег отпустил щиколотки, но только затем, чтобы вцепиться в пояс. Он рывком втянул Кирочку, но не отпустил, впился в плечи, причиняя боль совершенно невозможную. – Конечно, не надо. Сама себя угробишь. Без посторонней, так сказать, помощи. Ну вот объясни мне по-человечески, чего ты…

Ничего. Она плакала, и слезы текли и текли, хотя воды в Кирочке не осталось ни капли. А еще голова кружилась, и сердце стучало, подгоняя само себя, спеша ответить на все пережитые страхи.

– Эй, все хорошо. Слышишь? Все закончилось. Все уже, ну… – Он обнял, хотя обнимать Кирочку было неправильно. Она грязная, пропотевшая и с обожженной кожей. И еще она его шантажировала. – Ты только в обморок не падай, ладно? Давай, хватайся за шею. Да ты же горишь вся… там жарко?

– Ж-жарко.

– Вот, у тебя удар тепловой.

– И… и плечи обгорели.

– Это ерунда. Главное что? Главное, что ты – живая. Давай-ка шаг. И второй. Я держу.

А Кирочка держится, крепко, почти так же крепко, как еще недавно держалась за крышу. Но Олег надежнее, хотя он и не обязан.

– Вот так. Значит, сама вылезла?

– Д-да. Я подумала, что… что он меня убьет. Тут никого не было… не было никого. А он шел. Я оборачиваюсь, и… и пусто. Так не бывает?

– Не бывает, – согласился Олег. – Давай-ка вниз. Раз-два, три-четыре. Мультики любишь?

– Люблю. Я на крыше думала, что пройду до края и вниз спущусь. А карниз стал узеньким. И еще сыпался. Я назад вернулась. Окно… окно закрыли…

И прежний страх вернулся с новой силой. Кирочку затрясло, а руки стали холодными, как эскимо. Она чувствовала собственные ледяные косточки, мышцы твердые, неподатливые, и раскаленную кнаружи кожу.

– Тише. Все хорошо. Все закончилось. И больше такого не повторится. Я обещаю. Ты мне веришь?

Нет. Кирочка верила Сергею, а он предал. И маме верила, только мама от Кирочки отказалась, а выходит, что верить больше и некому.

– Я ни на шаг тебя не отпущу. Ясно? Надо будет – стану за руку водить.

Олег просто ее успокаивает. На самом деле что он может? Ничего. А быть рядом с ним всегда – опасно. Кирочка еще не знала, чем именно опасно, но интуиция ее никогда не подводила.

– В-все хорошо, – соврала Кирочка. – Все хорошо. Это шутка просто. Глупая шутка.

– Ну да, шутка.

– Или… или кто-то хотел, чтобы я уехала.

– А лучше умерла. Деточка, посмотри-ка на меня.

Она посмотрела, хотя лицо Олега, да и сам он, расплывалось. Перед глазами плясали синие и красные искорки, как два роя мошкары, смешавшихся в смертельном бою.

– У тебя сердце больное. И кто-то это знал.

Например, Олег.

– И этот кто-то, вероятно, рассчитывал, что ты на крыше отключишься. Упадешь. И все.

Все – это значит финал, только не фильма, а нелепой Кирочкиной жизни.

– Но ты его обманула. Ты умница.

– Я?

– Ну не я же!

– А знаешь, – внезапная мысль была подобна откровению. – Там нет голубей! Совсем нет! Ни одного.

Глава 9

Любовь и всякие другие люди

Саломея кралась. Она умела становиться незаметной, и отец смеялся над этим ее умением, как и вообще над всеми другими умениями, хотя его смех никогда не был ни злым, ни язвительным. Просто по-настоящему сложно стать незаметным там, где каждая половица норовит тебя выдать, а каждый человек – за тобой проследить.

Но сумерки спешили на помощь. Они затянули окна лиловыми занавесями, разукрасили мелкой звездой, а на пол бросили лунные дорожки.

И каждый шаг стал по-кошачьему бесшумным.

Саломея кралась.

У нее пока не было цели, скорее уж ощущение опасности, которое торопило и подталкивало. В такие вот сумеречные вечера запределье приближается. Оно – темная луна с ее незримыми приливами, легкой божественной поступью, еще не сложившейся предопределенностью чужих судеб.