Бывают дети-зигзаги - Давид Гроссман

Часть того, что я рассказал, я впервые произнес вслух в этот вечер, когда мы с Феликсом ехали по побережью. Рассказал для того, чтобы он понял, что я полностью вверяюсь ему, со всеми достоинствами и недостатками. А еще, наверное, потому, что хотел сказать: присмотри за мной. Ты предлагаешь мне посходить с ума, побыть вместе с тобой вне закона, но я и так уже запутался, и не понимаю, что на самом деле происходит и кто ты такой. И я сейчас полностью в твоих руках, но помни про Песию, про то, что временами со мной случается и насколько быстра эта перемена. И пожалуйста, не создавай опасных ситуаций, ты же видишь, что я за существо.

Феликс не проронил больше ни слова. Я знал, что он понимает все мои молчаливые просьбы, потому что он слушает меня так, как никогда еще не слушал ни один взрослый.

Мы молчали, а машина медленно двигалась вдоль берега моря. Светофоры мигали оранжевым, и казалось, что после рассказа Песии всякое выражение покинуло наши лица. Из радиоприемника тихо лилась музыка в стиле джаз. Фонари бросали на нас желтые круги. Я сказал Феликсу, что Габи осталась верна мне даже после этого случая. Она была вторым взрослым человеком (после мамы Хаима), который вышел на нашу преступную сцену. Даже там, когда я был весь в грязи и крови и от страха не мог вымолвить ни слова, Габи меня обняла и сказала: «Не бойся, я спасу тебя от отца».

Маутнера в конце концов удалось успокоить, а вот отец меня чуть не убил. Тогда, в приступе гнева, он в первый и единственный раз сказал что-то о Зоаре и ее проклятии, которое, по-видимому, перешло и на меня.

ГЛАВА 16

СЕКУНДА СВЕТА МЕЖДУ ТЬМОЙ И ТЬМОЙ

В воздухе стоял легкий аромат духов. Из-под маленького китайского абажура разливался по комнате свет. Я сидел в глубоком кресле, вцепившись в подлокотники.

Феликс был куда спокойнее. Но Феликс всегда спокоен, даже в минуты опасности. Он сидел в кресле напротив меня, положив ногу на ногу, и держал в руке бокал вина. За этот вечер он выпил уже бутылку шампанского и три стакана виски, а теперь вот еще вино.

Душа моя трепетала и повторяла без передышки одно слово: «Уйти!»

Я подобрал ноги, чтобы не запачкать ковер, а глаза постарался хорошенько закрыть, чтобы своим взглядом не осквернить эту комнату, эту святая святых.

Уйти. Побыстрее отсюда убраться. Это уже переходит всякие границы.

Стена была увешана фотографиями в рамках. Снимок на снимке, как в галерее. С фотографий смотрела все та же женщина — Лола Чиперола. С известным актером. С каким-то министром из правительства. Одна, с цветами в руках; на вечеринке, окруженная толпой гостей; на сцене, с широко раскинутыми руками. И снова одна в пустой комнате, печальное лицо обращено к свету; а вот она устало прикрывает лицо ладонью и думает, разумеется, об умершем возлюбленном, о том единственном, за которого она была готова выйти замуж, поскольку он не пытался завладеть ее телом и душой.

Почти на каждом снимке по диагонали было написано несколько слов от руки. Я увидел посвящение по-английски от актрисы Элизабет Тейлор, были строки от Давида Бен-Гуриона[23], от Денни Кея[24] и даже от Моше Даяна[25]. Все эти важные люди населяли комнату, и сердце мое билось и трепетало. Вот Габи была бы счастлива, окажись она тут со мной! Мы ведь часами простаивали около этого дома, представляли, какой он внутри, — и вот я тут, только без Габи. Я просто обязан запомнить для нее каждую фотографию, каждый цветочный горшок, каждую мелочь. Но с другой стороны: если я попытаюсь запечатлеть что-то в памяти, я ведь вторгнусь в частную жизнь этого дома? Оставлю свой след?

— Что-то она сегодня опаздует, — заметил Феликс и глянул на настенные часы.

— Ей всегда очень долго аплодируют, — объяснил я шепотом. — А потом, после спектакля, поклонники не дают ей пройти — просят автографы.

— Ты тоже просил?

— Нет, я постеснялся. Пойдем отсюда.

— Как? Без шарфа?

От страха у меня свело желудок. Еще не хватало, чтобы меня вырвало прямо на этот прекрасный ковер!

— Пойдем, ну пожалуйста. Нельзя так вламываться в чужой дом.

— Как это — «так»?

— Ну, как ты… — Я пытался подобрать слово, чтобы не обидеть его. — Как ты входишь без… В общем, нельзя открывать замок отмычкой.

— Что же поделать, раз уважаемая госпожа запирала дом и не оставляла ключ.

— Она для того его и закрыла, чтобы не зашел никто чужой!

— Мы — чужие? — Феликс удивленно поднял брови. — Как она может знать, что мы чужие, если она с нами даже не знакомилась?

Я безуспешно пытался осмыслить эту фразу.

— Вот мы с ней зазнакомимся, — Феликс продолжал излагать леденящие душу планы, — а потом спрашиваем, не против ли она, что мы у нее дома. Если против — встаем, прощаемся и уходим, бокер тов, мерси боку, шабат шалом. — Потом, справившись со смехом, Феликс гордо провозгласил: — Феликс никогда и никому не навязывает себя!

— А если она позвонит в полицию?

— Вот это правда значит, что она не хочет нас здесь, — согласился Феликс. — Но почему ты должен решить, что она хочет, а что не хочет? Насколько я знаю, она свободная госпожа и не любит, чтобы решали за нее.

После этого он встал и долил себе вина из бутылки на круглом столике в углу. Тикали часы. Феликс стоял у окна. Прошла минута, еще одна. Каждый раз, когда я слышал шаги на улице, душа у меня уходила в пятки. Вдруг Феликс тяжело вздохнул:

— Когда-то и Феликс жил-был в красивом доме, как этот.

Он как будто разговаривал со своим отражением в стекле.

— Пойдем на улицу, — попробовал я снова, — расскажешь мне там.

— Зачем на улицу? На улице Феликсу опасно, а здесь хорошо. Это хороший дом. Жаль, что у Феликса не было ума сделать для себя такой же дом. Теплый дом. Дом для того времени, когда Феликс станет уже старый. Не для вечеринок, не для гостей. — Он обвел рукой освещенную мягким светом комнату, все эти кресла, и вышитые скатерки, и цветы в горшках. — Все это Феликс протерял. А ведь у него мог быть такой дом. А он протерял. Потому что ему надо было объезживать целый мир, бежать бегом-бегом! Потому что Феликс хотел много денег!

И он поник, опустив руки на подоконник.

— Ла-драку![26] — вдруг встрепенулся он. Хотя я не понял смысла слов, было ясно, что это ругательство на иностранном языке. Ему это не шло. Мне стало не по себе. — Да, такой Феликс! — сказал он с горькой усмешкой, поднеся бокал к своему отражению в стекле. — То вниз, то вверх. Сегодня Феликс только дает официанту кошелек с песком и делает ноги, а завтра Феликс свой человек в большом мире. Феликса все любят. Феликса все…

Голос у него сорвался. Он сдавленно вздохнул, рухнул в кресло и жестом показал мне не подходить, не трогать его. Я встал: в это мгновение его как будто окружила невидимая черта. Как у отца, когда он болеет, — он замыкается в себе, борется с болью в одиночку, чтобы никто не видел и не помогал.

Дрожащей рукой Феликс потянулся к карману и достал оттуда круглую коробочку. Проглотил пилюлю, потом еще одну. Закрыл глаза. На лбу его выступила капля пота. Лицо пожелтело, и он невнятно забормотал:

— Старый… И больной… Никто даже не заплачет, когда Феликс умирает.

Я подошел ближе. Снова отступил. Не мог набраться смелости. Он был такой слабый и одинокий и совсем ушел в себя. Маска профессионала исчезла, и стало видно, что он боится остаться один в своем невидимом кругу. Я заставил себя пересечь эту границу. Будь что будет. Опустился на колени около кресла и осторожно коснулся его руки. Феликс вздрогнул. Испуганно открыл глаза, натянуто мне улыбнулся и не оттолкнул. Даже, наоборот, сжал другой рукой мою ладонь. Он боролся с собой, хотел что-то сказать и не мог. Поэтому я только дышал вместе с ним, напоминал ему, как это делается. А он все пытался разгладить помятую рубашку, может, смущался, что я увижу его таким, несобранным, ненарядным, непохожим на прежнего Феликса. А я сидел напротив, испуганный, и твердил про себя: «Нет, нет!», чтобы он знал, что ошибается, что даже я, хоть знаком с ним совсем немного, меньше дня, даже я теперь никогда не смогу его забыть, потому что у меня еще никогда не было такого дня, потому что между нами уже возникла какая-то особенная связь.

Так мы сидели несколько минут, пока он не справился со своей душой. Потом он медленно выпрямился, ослабил галстук, посмотрел на меня и натужно улыбнулся.

— Прошу извинения… Небольшой приступ с серд… с животом. Сейчас уже все в порядке! Все как всегда. Йес, сэр! — Он изо всех сил пытался говорить бодро.

Я пошел на кухню. Вот интересно, почему такая важная и известная женщина, как Лола Чиперола, так скромно живет? Кухня маленькая и старая. Холодильник ниже меня. На столе полбуханки черного хлеба. Лола Чиперола забыла выключить свет. У отца она бы уже получила выговор с занесением в личное дело. Я налил воды в стакан и принес Феликсу. Он слегка пришел в себя. Или сделал вид.