Александр Дюма Великий. Книга 2 - Даниель Циммерман

Если бы правосудие вершили турки, то это происходило бы следующим образом: в один из базарных дней араб явился бы к каиду. Каид послал бы обе стороны к кади. Кади вызвал бы на судебное заседание местных старейшин, чтобы спросить у них, на чьей стороне право. Старейшины вынесли бы решение, и вор получил бы пятьдесят ударов палкой по пяткам, на чем бы все и закончилось». «На «Стремительном» будет печататься частями на протяжении 1848–1851 годов. Неизвестно, насколько увеличилось в результате число поселенцев.

Бюжо совершенно лишен обходительности, и в результате Александр вместе со своими спутниками, Юнисом, сыном и грифом Джугуртой добирается до Франции за свой счет на грузовом судне. Прибытие в Тулон 4 января 1847 года. «В противоположность тому, что должен был бы я испытывать, сердце мое всегда сжимается, когда после дальнего путешествия нога моя ступает на землю Франции. Ибо во Франции ждут меня маленькие враги и большая ненависть. В то время как стоит мне пересечь границу Франции, как поэт становится живым трупом, присутствующим на суде потомков.

Франция — это современники, следовательно, зависть. Заграница — это потомки, следовательно — справедливость». И, осмелюсь заметить, так оно и есть. Жирарден в «la Presse» и Верон в «le Constitutionnel» нападают на него под предлогом, что он не поставил им обещанную порцию текстов[71], что не лишено истины. 30 января Александр сам защищает свои интересы перед судом. Да, он действительно не выполнил всех своих обязательств, но речь идет о многомесячном отсутствии и о форс-мажорных обстоятельствах. И, будучи достойным сыном своего отца Генерала, он в качестве этих форс-мажорных обстоятельств называет душевную болезнь! «Я был сражен страшной усталостью. Здоровье мое ухудшилось. Доктор объявил, что я страдаю неврозом. Он посоветовал мне прервать путешествие». Суд принял поистине соломоново решение: «Нет ничего легче для господина Дюма, чем вернуться к перу, чтобы оправдаться». Он должен за восемь с половиной месяцев поставить Жирардену пятую часть (sic) из обещанных восьми томов, а Верону по истечение шести с половиной месяцев третью часть из обещанных шести томов (re-sic). И оба директора разделят меж собой шесть тысяч франков штрафа. Каждому писателю приходилось или придется однажды испытать подобную ситуацию, когда достаточно оказаться в рамках строго поставленных издательствами сроков, чтобы продолжать производить шедевры. В случае Александра именно таким образом увидели свет «Из Парижа в Кадикс» в «la Presse», «Сорок пять» в «le Constitutionnel» и начало «Виконта де Бражелона» в «le Siecle», дабы не возбуждать зависти последней газеты.

На длинных испанских дорогах и на берегах Магриба Александр и Маке заняты были не только лечением невроза первого. Они, кроме всего прочего, сделали инсценировки нескольких романов. Исторический театр откроется 20 февраля нескончаемой «Королевой Марго». Старую Екатерину Медичи должна играть восемнадцатилетняя Беатриса Персон. Роль трудна своей острохарактерностью, а Беатриса неопытна, поэтому Александр вынужден ей показывать некоторые приемы игры в своем парижском пристанище. Последнее обстоятельство вовсе не означает, что Селеста Скриванек уволена и удалена с виллы Медичи в Сен-Жермен-ан-Лэ. Возможно, она даже следит за внутренней отделкой замка Монте-Кристо, в то время как три новых секретаря, один из которых, Эдмон Виело, будет исполнять эти обязанности вплоть до 1860 года[72], переписывают рукописи и ставят знаки препинания, Юнис занимается убранством зала на втором этаже, а садовник Мишель с помощью Поля и Алексиса оборудует зверинец — всё под компетентным присмотром незаменимого Рускони.

В Парламенте у депутатов совершенно нет времени обратить внимание на экономический и моральный кризис, сотрясающий Францию. В центре их дебатов — Александр[73]. 11 февраля Кастелан делает запрос в правительство: «Я узнал, что некоему изготовителю фельетонов было поручено исследование Алжира. Судно королевского морского флота должно было забрать этого господина в Кадиксе. Да позволено будет мне сказать, что этим было нанесено оскорбление флагу! Напомню, что прежде данный корабль был предназначен принимать короля». Депутаты, и в их числе Лакрос и Мальвиль, дружно подхватили. Разъяснения министра морского флота неубедительны: «Временный комендант Алжира, видя прибытие в порт корабля, который не должен был туда прибывать, подумал, что находящаяся на его борту особа наделена особой миссией. Тем более что данная особа не уставала всем об этом повторять». Движение в зале, новые выкрики Мальвиля: «А правда ли, что министр сказал: Дюма откроет Алжир господам депутатам, которые его не знают?» Сальванди признал, что правда. Это не привело к отставке Гизо, но повысило акции Александра: «Один министр будто бы даже сказал: человек, поднявшийся на борт «Стремительного», называл себя носителем чрезвычайных полномочий.

Человек, поднявшийся на борт «Стремительного», никогда ничего о себе не говорил; кстати, ему и нужды не было что-либо говорить, поскольку факт этот был отмечен в его паспорте, а паспорт, выданный Министерством иностранных дел и подписанный Гизо, находился у капитана.

На каких же условиях, спросим теперь, осуществлялись эти чрезвычайные полномочия? Бросая все самые неотложные дела, [к черту невроз] теряя три с половиной месяца своего времени и доплачивая из своего кармана двадцать тысяч франков к десяти тысячам, полученным от господина министра народного образования.

Что до «Стремительного», который я захватил, как говорят, случайно, так он был послан за мною в Кадикс господином маршалом Бюжо. Он имел приказ забрать меня и сопровождавших меня лиц либо в самом Кадиксе, либо в любой другой точке побережья, где мог я оказаться и куда он должен был за мною прийти.

По прибытии в Алжир и в отсутствии г-на маршала Бюжо, «Стремительный» был передан в мое распоряжение на восемнадцать дней. Я имел полную свободу идти на «Стремительном» куда захочу. Приказ не был ошибкой, приказ не был недоразумением, приказ был дан г-ном контр-адмиралом де Ригоди». Это написано для газет. Мальвилю же Александр посылает письмо менее резкое: «У депутатов свои привилегии, у трибуны свои права; но у всякой привилегии и всякого права есть пределы.

На мой взгляд, вы эти пределы нарушили.

Имею честь просить у вас удовлетворения». Таким же образом сын его посылает вызов Лакросу, а Маке — Кастелану. Все три ответа были не менее ясными, хотя и еще более лаконичными: «Мы пользуемся неприкосновенностью трибуны».

Если пресса и опубликовала открытое письмо Александра, то ни один из журналистов не встал на его сторону, за исключением одной лишь Дельфины де Жирарден: «У г-на Дюма в его заблуждениях есть прекрасное извинение. Во-первых, пылкость его воображения, жар крови, некогда африканской; и потом, у него есть извинение, которым Никто другой похвастаться не может: головокружение от славы. <…> Но если легкомысленным поступкам Александра Дюма извинения найти можно, то мы не находим их для выступившего против него в Палате депутатов г-на Кастелана <…>.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});