Исповедь Камелии - Лариса Соболева

Она припала губами к его губам в сладострастном поцелуе, казалось, не играла заученную роль, а на самом деле была рада ему. В ее покоях так же пахло дешевизной, а Стешка на этот раз проявила практичность:

– Три рубля, барин.

– Дам пять, – усмехнулся он, раздеваясь.

– Коли два часа желаешь, то... шесть.

– А не много ли? Заведение дешевое.

– Да я туточки самая дорогая! Не веришь? Ну, ладно, правду скажу. От мадам Матрены... то есть Иветты, чтоб ей сдохнуть, маленько утаиваю. Накоплю и свое заведение открою. Слушай, барин, ты б поспособствовал мне в хорошее заведение устроиться, а?

– Да нет у меня связей таких, – рассмеялся Казарский.

– Неужто ты по дешевым борделям ходишь? – распахнула Стеша глаза во всю ширь. – Вот уж не сказала б!

– Крайне редко, Стеша. В свете немало дам, которым нужна любовь. А вчера ты представлялась Камелией? Расскажи, что было.

– А ничего не было. Полночи проходила, всего одного подцепила, привела сюда. А мадам Матрена пощечин надавала, не пускает на улицу, змея. Знаешь... – в чем мать родила присела на кровать Стеша. – Тут один расспрашивал про Камелию. Пискунов – препротивная харя.

– Кто такой Пискунов? – заинтересовался Казарский.

– В полиции служит. Думаю, ента Камелия натворила чего-то, оттого ее полиция и ищет.

– А что он еще рассказывал?

– Просто спрашивал у мадам, а до ентого ушел с Коко. Да только у коровы Коко без пользы чего-либо вызнавать, барин. Дура она. Интереса ни к чему не проявляет. Да я и расспрашивала ее про Пискунова. Нынче меня сомнение берет: выходить на улицу Камелией аль нет. Ежели она чего натворила, так меня к ответу могут призвать, а?

– Что ж она натворила? – озадачился Казарский.

– Вот и я думаю: что? – И вновь Стешка расплылась в белозубой улыбке. – Ой, барин, до чего ж ты хорош. Я б с тобой задарма... да нельзя, мадам прибьет.

Стоило ей войти, Елагин без просьб уменьшил фитилек до точки, но чуть большей, чем в прошлый раз. В минуты ожидания Афанасий Емельянович переосмысливал текущий день, вернее, себя в нем. Не только его жизнь разделилась надвое – до встречи с ней и после, – но и время суток, хотя их поделила сама природа на день и ночь. Раздел внутри Елагина был куда сильнее, а границы отчетливей: он тоже разделился на день и ночь. Днем он не понимал себя, избегал глаз жены, стыдился обмана, потому стремился убежать из дому. Но приятные воспоминания были сильнее вины и мук совести. Да и дело-то в другом: днем он решал, как ему быть дальше, почему привязанность к ночной женщине растет, что это такое, есть ли из этого выход, не стоит ли закончить все разом? Ближе к ночи в нем происходил переворот, он жаждал новой встречи с нею, открывая в себе такое, отчего днем кидало в дрожь. А открытие состояло в том, что он готов пожертвовать ради нее репутацией, состоянием, даже семьей. И неважно, кто она, откуда, красива или нет. Не важна темнота, окружающая ее, таинственность. А важен час присутствия, когда меняется смысл и многое из обыденности становится ненужным.

Она пришла, несмотря на непогоду. Пришла в другом наряде, а не в красной юбке и синем жакете, правда, шляпа с вуалью были те же. Елагин подошел к ней близко, так стояли они долго, пока она не спросила:

– Вы ждали меня?

– Отчего спрашиваете? – Афанасий Емельянович сильно сжал ее плечи. – Ждал. И буду ждать.

– Вы очень странный человек.

– Чем же?

– Вы одиноки? – задала она встречный вопрос.

– Нет, я не одинок.

– Тогда почему приходите сюда? Почему ждете меня?

– Потому что вы... вы...

Елагину не хватило слов, могущих выразить то, что приходило к нему всякий раз при ее появлении в этой комнате. Он заменил слова долгим поцелуем, и в этот миг, а не раньше, понял, чего хочет: чтоб так было всегда, и вся она принадлежала только ему одному. И выход-то есть! Елагин оторвался от ее губ:

– Сударыня, хочу предложить вам... Я куплю для вас дом, выезд, найму слуг. Вы ни в чем не будете нуждаться...

– Хотите посадить меня в клетку?

– Не хочу делить вас с другими.

Теперь дело за ней. Разве его предложение хуже улицы? Он ждал, что она решит, не теряя надежды. Прижавшись к нему, она сказала:

– Я подумаю.

– Подумайте и соглашайтесь, – тоже шепотом произнес он, скользя ладонями по плечам, спине, рукам женщины, которая так многое в нем изменила.

Завтрак был поздним. Еще засветло Афанасий Емельянович, едва успев с предосторожностями вернуться после свидания и прилечь на диван в кабинете, вынужден был встать. Приехал посыльный от Галицкого, сообщивший, что пришли баржи. Елагин умчался на реку, проследил за разгрузкой. Удостоверившись, что товар доставлен в целости и перевозится прямиком на склады, он поехал домой.

– Я наскоро, – объявил домашним, садясь за стол.

– Да кто ж наскоро-то завтракает? – всплеснула руками Домна Карповна. – Эдак недолго и хворь подхватить.

– Дел полно, матушка, – весело сказал он, набрасываясь на еду. – Две баржи пришли, третья на подходе. Уж не чаял, что подоспеют, боялся – река вот-вот станет. Пришлось бы весны ждать, или перевозить груз обозами, а это большой убыток, да и опасность велика. Успеть бы за пару дней разгрузить. И в магазины надобно поспеть, там чего-то приказчики воду мутят.

– Ты б одно дело ладил, а не на части рвался, – заворчала Домна Карповна. – Куды ж тут поспеть, когда и то тебе надобно, и это. Дома вон не бываешь, нехорошо, друг мой, нехорошо. Дед твой и отец одной мануфактурой торговали, а не бедствовали.

– Мне мало, – рассмеялся он. – Масштаб люблю.

Афанасий Емельянович взглянул на жену и приумолк. Глафира – образец покорности и кротости, слова лишнего не скажет, не посмотрит косо, а его тоска с нею заела. До недавнего времени он об этом не задумывался, только дома без интереса жил, словно отбывал повинность. Она не поднимала на него глаз, словно чего-то стыдилась или провинилась. А провинился-то он, отчего и стало ему неловко, как всегда бывало неловко днем.

Прислуга на цыпочках обносила блюдами стол, матушка вышколила всех, если б не она – в доме царила б анархия. Глафира и с прислугой управиться не умела, слишком мягка характером. Мягкая, тихая, скромная.

Афанасий Емельянович не стал пить кофе, вышел из-за стола, матушка побежала за ним, путаясь в модных юбках, к которым никак приноровиться не могла. Домна Карповна истинная глава купеческого дома – высока, телом дородна, характером крепка, властолюбива. Счастье единственного сына (дочери-то – отрезанный ломоть) для нее было наиважнейшим делом, но спуску и ему не давала, посему надумала призвать к ответу:

– Постой, Афанасий.

– Недосуг мне, матушка, уж простите.

– Стой, тебе говорят. – Она силком затащила сына в библиотеку, плотно закрыла двери и грозно свела брови. – Ты куды по ночам, паскудник, бегаешь?

– Матушка... – растерялся он. – Я... выкурить сигару...

– Знаю я про енти сигары, – наступала на него Домна Карповна, уперев руки в боки. – Отчего у Глашеньки глаза на мокром месте? Ты почему в спальне не спишь, негодник?

– Матушка! – опомнился он. – Не лезьте...

– Ты это мне, матери?! – еще больше разгневалась она. – К полюбовнице бегаешь, срамник? Ну, Афанасий, узнаю, кто такая – на весь мир осрамлю ее! А тебе... а тебя во как!

И за чуб сына схватила да давай трепать.

– Матушка... Матушка... – отступал он, смеясь. – Да полно вам, прислуга увидит... Выдумки все это ваши... Я допоздна работаю... Матушка!

Домна Карповна отпустила сына, скинула с плеч шаль и принялась ею обмахиваться. Заговорила тише, хотя и с упреком:

– Думаешь, мне не видать, чего с вами творится? Ну, батюшка твой – ладно, никакого воспитания не имел, царство ему небесное. Груб да неласков был, прости ему господи. А ты? Обхождению учился в Англиях да Италиях...

– Я там делопроизводству учился...

– Молчи, когда мать говорит! – прикрикнула она на сына. Походила, остановилась. – Зачем Глашеньку обижаешь? Не рушь семью, Афанасий. Дети у вас, об них думай, а не похоть свою ублажай. Ну, чем, чем она тебе не угодила?

– Всем угодила. – Афанасий Емельянович поцеловал мать в лоб и щеки. – Простите, матушка, я поехал.

Домна Карповна проводила сына, полагая, что он теперь разоблачен, знает свою вину и станет шелковым. Она пришла в столовую, уселась на свое место и, отпивая чай по привычке из блюдца, тайком посматривала на Глашеньку. При муже весь уклад другим был, по старинке. А сын новые порядки завел: и дом, как у господ, и выезд (да не один), и одежда барская. Глашенька тоже ничем барам не уступала: по-французски читала, на фортепьянах играла, красоты писаной. «При такой-то жене явно нечистый Афанасия в оборот взял», – сетовала про себя Домна Карповна. И надумала ворожею на дом пригласить, чтоб порчу сняла, пошептала, беду отвела, а то Глафира с лица вся спала. Но не при Афанасии, он на смех поднимет. Домна Карповна, велев прислуге уйти, сказала, взяв невестку за руку: