Переселенцы - Мария Сосновских

– А седло-то на ей чье?

– Да не могут пока дознаться, чье оно!

Когда Кондратий с сыновьями приехал с покоса, Евфросинья рассказала мужу о том, что говорил парень с Прохладного скита и о чем ей наболтала Парфеновна. Воспользовавшись тем, что сыновья распрягали лошадей и задавали им корм, она спросила тихонько:

– Отец, может, не говорить пока ничё ребятам-то?

Так и вскинулся Кондратий Масленников, прошипев:

– Ты што, дура старая, ополоумела?!

И загремел уже во весь голос, обращаясь к сыновьям:

– Вы слыхали, робята, што у нас тут дома-то творится?! Ганька-цыган из завода куда-то скрылся, и наша дура Грунька, говорят, с им из скита убегла!

Братья Масленниковы кинулись седлать лошадей.

Уже из седла старший, Митюха, крикнул:

– Мы, тятя, верхом-то их живо догоним! Но уж если догоним, то в живых не оставим…

Мать вцепилась в митюхин рукав и навзрыд запричитала, умоляя их не совершать расправы. И не ездить никуда на ночь глядя, а лучше покормить лошадей и утре ехать всем вместе на телеге.

Никто в эту ночь в доме Масленникова не сомкнул глаз; после третьих петухов братья пошли запрягать.

Не успели выехать, как начал накрапывать дождь, который скоро превратился в ливень. Лесная ухабистая дорога раскисла, тележные колеса по ступицу увязали в грязи. До скита добрались только к вечеру – уставшие, грязные и мокрые.

Евлампия поила их чаем и, жалеючи Евфросинию, старалась не шибко ругать крестницу.

– Хлеба-то хоть взяла Груня?

– А как же, взяла, и кошель с одеждой своей, и три ковриги хлеба, я как раз накануне квашню ставила…

– Вот оно как все вышло-то. Ну, что теперь поделаешь? Видно, шибко любят они друг друга, раз на побег решились!

Митюха на всякий случай поездил вокруг скита, да куда там – тайга велика…

Так и вернулись домой Масленниковы ни с чем. Братья сразу отправились в слободку к Никанору Самокрутову. Самокрутовская семья сидела за ужином. Никанор привстал за столом:

– Здравствуйте, добры молодцы! Проходите, садитесь с нами ужинать, беседуйте!

– Нет уж, дядя! Не сидеть мы к вам пришли, не беседовать, – злобно бросил Митюха. – Говорите, где Ганька, куда он Груньку увез? Начистоту говорите, а не то худо будет!

– А почему худо-то? – вскинув брови, с виду миролюбиво спросил Никанор. Потом, отвердев голосом, отчеканил братьям Масленниковым:

– Гаврюшка нам не сват-брат, совсем чужой человек-то… Слава Богу, выкормили, выучили, к делу приставили. Силой вашу сестру никто бы не увез, да еще из скиту кержацкого. Сама она этого хотела! А ежели бы вы были путные братья, дак вы бы отцу и сказали бы: "Груня-то у нас одна, тятя, пусть она выходит, за кого хочет!". И сестра бы ваша дома была, и вам, да и нам спокой был.

Дак нет – вам лишь бы с кольями по деревне бегать всякий праздник! Пора обумиться уж да и себе невест приглядывать… А кольями вы невест не загоните!

Смолчали братья – больно уж крепко поговорил с ними Никанор Самокрутов – и просто, и доходчиво.

Только с той поры в семье кержаков Масленниковых имя красавицы Груни не произнесли ни разу. Одна Евфросиния служила иногда в церкви за здоровье рабы Божьей Аграфены, и то тайно от отца. Сундуки с груниным приданым стояли в горнице нетронутыми.

Сыновья оба женились, внуки появились; время шло, а о беглецах по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Некоторые говорили, что они подались в Сибирь, другие – что Гавриила и Аграфену кто-то видел на золотых приисках.

А может, улыбнулась им суровая судьба, и жили они себе в какой-нибудь зауральской деревне.

…Старики Масленниковы умерли, так и не узнав ничего о дочери. Снохи разделили между собой все грунино приданое. У братьев – свои семьи, свои заботы, и сестра стала понемногу стираться из их памяти. А о Ганьке так забыли сразу: мало ли людей в заводе бывает. Был человек, да сплыл.

"РУССКИЙ ПОЛЯК" ИЗ МАЛОРОССИИ

Весной 1765 года в Галишевой появился пришлый человек. Незнакомый мужчина в запыленной одежде, с котомкой за плечами, спросил у встречной бабы, где живет староста. Та указала на дом-пятистенок старосты, а сама долго глядела вслед незнакомцу. В деревне все удивлялись: кто такой? Откуда вдруг?

Удивлялись, потому что после голодного 1751 года, когда через деревню вереницами тянулись нищие и убогие, пришлых людей в Галишевой и не видывали.

Незнакомец отворил калитку старостиного двора и, несмотря на лай огромного пса, смело прошагал к крыльцу. В сенях его встретила старуха, мать старосты:

– Че те надо, милок?

– Староста здесь живет?

– Здесь-то здесь, батюшка, только дома его нету – на покосе он…

Незнакомец уходить не спешил, снял с плеч и положил на скамью котомку.

– Не бойтесь, хозяюшка, я не бродяга какой-нибудь… На поселение меня к вам в деревню волость послала… Не дадите ли мне поесть немного, а потом я отдохну и подожду старосту. Не сомневайтесь – за еду я вам заплачу.

– Бог с тобой! За хлеб-соль с прохожего человека у нас денег не берут…

Через минуту, почистив у крыльца потертый, но аккуратный пиджак, умывшись из глиняного рукомойника, он сидел в избе за столом, на столе лежали каравай хлеба, свежие огурцы, зеленый лук, вареная картошка и большая кринка молока.

Старуха стояла поодаль, сложив на животе руки.

– А вы сами что же? – удивился пришлый. – Садитесь, в компании-то веселее!

– Да давеча уж поела. Ты сам ешь давай, да не обессудь – чем богаты, тем и рады. Семья-то на покосе, дак я и печь седни не топила… Вечером мои приедут – тогда на тагане суп сварю свежий…

– Ну, спасибо вам, мать, за угощение! – кончив еду, положил ложку пришлый. – Досыта накормили, даже в сон поклонило… Можно, я в сенях на часок прилягу?

– Да в сенях тебе, сынок, неспособно будет! – захлопотала старуха, которой шибко понравился обходительный постоялец. – И я туда-сюда хожу, дверями хлопаю, да и мухи, язвило бы их… Иди-ка ты лучше на сеновал, там хорошо, прохладно…

Не успела она показать лестницу на сеновал, как к дому подъехала пароконная телега, а на ней – староста с сыном.

– Здравствуйте, я из волости к вам по делу, – вышел из калитки пришлый.

– Дак проходи, гостем будешь, – пригласил староста. Наказав сыну распрягать лошадей, он повел гостя в избу.

– Значит, на вечное поселение к нам, после каторги? – спросил он, выслушав пришлого и вглядываясь в его лицо. У того были белокурые волосы, серые, со стальным отливом глаза, пшеничные усы и аккуратно подстриженная бородка.

– Откуда, говоришь, родом-то?

– Издалека, из Малороссии. Я – русский поляк. До каторги у тамошнего пана служил, потом дело одно вышло… долго рассказывать. Слыхали вы когда-нибудь про политических?

– Это против царя которые, что ли? – насторожился староста.

– Против царского режима…

– Вот оно что! Ну, а прозванье, имя и по батюшке – как?

– Фамилия моя – Сосновский, а зовут – Вацлав Казимирович.

– Иноземец, что ль – имя-отчество не вдруг и выговоришь… Ну да ладно! Раз послан волостью к нам жить – живи, только народ не мути. Пожитки-то твои где?

– Вон в мешке, в сенях…

– И всего-то?

– Еще сундучок с книгами остался в Тобольске. Знакомые с оказией прислать обещали.

– А книги-то там, поди, против царя да помещиков?

– Такие уж давно полиция изъяла…

– Ну ладно, живи, только чем ты жить-то будешь? В батраки, что ли, наниматься?

– Стану делать то, что умею!

– Да что ты умеешь-то? Неуж – пахать, сеять, за скотом ходить? А вот в кузне ковать али плотничать сможешь?

– Уж в кузнице как-нибудь справлюсь!

– Вот что, парень, нанимайся-ка ты к моему брату, Африкану. Своя кузница у его, а помогать-то некому: в семье все дочери; был один сын, да о прошлом годе помер. Вот сейчас поужинаем да и пойдем к ему! Африкан – мужик уж в годах, он тебя за сына держать будет, коль ты ему по душе придешься! Бабка, собирай на стол ужинать! Поужинаем – пойдем к Африкану, поведу ему работника.

– Вечно ты, дедко, не в свое дело суешься! Африкан-от и без тебя найдет работника, когда надо будет. Как ты можешь нахваливать, когда сам не знашь, што он за работник!

– Работник у хозяина корнями не врастает… Худо будет робить, так выгонит Африкан, только и всего. Пошли, парень, как тебя… Вацлав! Ну, я буду звать тебя Вячеслав – по-русски.

– Как хотите…

Африкан Савватеевич Кузнецов нового работника нанять согласился, но сначала принялся выспрашивать:

– Ты из иноземцев, что ли?

Вацлав снова усмехнулся:

– Нет, я русский, только польского происхождения.

– А какому Богу молишься, нашему аль какому другому? Ежли басурманин какой, говори сразу. Из басурман работника нам не надобно, мы – православные.

– Я тоже православный.

– Семейный?

– Нет, одинокий я, холостой.

– А отец-мать живы?

– Когда из дому поехал, были живы, а теперь не знаю…