Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - Андрей Матвеев

— Как мертв? — взъярился Каблуков. — Да что ты несешь, да как ты смеешь? — Но Марта уже спрыгнула с кровати, вновь нырнула в рубашку, завернулась в плащ и покинула отведенную гостям комнату.

«Хоть одно выяснил, — подумал отревевшийся Каблуков, — оказывается, и в это дурное время дамочки не прочь заняться орально–генитальной любовью!», потом он повернулся на правый бок, натянул на голову одеяло и мрачно захрапел. Примерно через час его разбудил вернувшийся Абеляр. Каблуков открыл глаза, посмотрел на приятеля, снова закрыл глаза и опять захрапел. Проснулся он часов через пять, Абеляр уже встал и что–то насвистывал, натягивая сапоги.

— Ну? — спросил Каблукова бывший единорог.

— Полный афронт, — бесцветным голосом заявил Д. К., — она ничего не смогла со мной сделать.

— Это уже третья? — поинтересовался Абеляр.

— Кто третья? — вначале не понял Каблуков, а потом утвердительно закачал головой, вспомнив предыдущие опыты с Лизаветой и Кошаней очередной.

— Да, — озабоченно проговорил Абеляр, — в таком случае хочешь — не хочешь, а надо просить князя.

— А чего боишься? — поинтересовался Каблуков. — Да не боюсь я, — спокойно ответил ему Абеляр, — не мне простого смертного бояться. Только дело все в том, что князь не такой уж смертный и совсем не просто алхимик, как я тебе это говорил. Не знаю, продавал ли он душу дьяволу — на этот счет есть разные мнения, но с мирами — и небесным, и подземным — связь у него есть, это точно. Он могущественный человек, Джон Иванович, а могущественных людей не всегда и не обо всем хочется просить. Да и потом — ведь он тоже не все может, ты вот сейчас начнешь надеяться, а потом — как ты это говоришь, афронт?

— Афронт, — печально закивал головой ДК.

— Так что одевайся, Джон Иванович, — закончил свою тираду бывший единорог, — пора нам идти к князю.

Каблуков вздохнул, выбрался из постели и стал одеваться. В дверь постучали. Абеляр кивнул, чтобы входили, дверь распахнулась, и в ней снова показалась Марта, такая же кроткая и послушная, так же кротко и послушно поинтересовавшаяся, не хотят ли досточтимые умыться после сна и что–нибудь перекусить.

— Перекусим у князя, — решил Абеляр, — а вот умыться можно. Снова внесли таз с водой, снова Марта помогла им совершить омовение и вытереться, а потом предложила проводить их в хозяйские покои.

Каблуков шел последним, смотрел под ноги, ни гобелены, ни факела, ни прочая средневековая экзотика не радовали его глаз, он даже не думал, он просто тащил по каменному полу свое бренное и бессильное тело, ему все еще хотелось плакать, а ведь как чудесно было лежать рядом с Мартой, каким терпким и влажным было ее лоно, ах, Каблуков, Каблуков, — что же случилось с тобой?

— Пришли, — тихо сказала Марта, останавливаясь у большой черной двери, высокой, в два человеческих роста. — Дальше мне нельзя. — И она позвонила в изящный бронзовый колокольчик, висящий прямо у косяка. Дверь распахнулась, суровый Гривуальдус молча кивнул гостям и предложил войти внутрь. Марта исчезла за так же быстро закрывшимися дверями, а Каблуков удивленно озирался по сторонам, ибо никогда еще не видел в одном месте столько книг, рукописей, пучков трав, звериных и птичьих чучел. То есть сразу и одновременно, то есть все это вместе (совместно) находилось в одной комнате, то есть…

— Давненько я вас поджидаю, — сказал Фридрих Штаудоферийский, направляясь к гостям.

Глава пятая,

в которой Фридрих Штаудоферийский показывает свoe могущество, Каблуков так и не может трахнуть нимфу, пьется вино «Лакрима кристи» и задается вопрос: от чего же любовь — от Бога или от дьявола?

Несмотря на беспорядок, в котором пребывали все вышеперечисленные (то есть упомянутые в предпоследнем абзаце предыдущей главы) предметы, как то: книги, рукописи, пучки трав, звериные и птичьи чучела, какие–то непонятные — слово «предметы», дабы не повторять его в одном предложении дважды, заменяем на «приспособления», и получается вот так: какие–то непонятные приспособления (перегонный куб, колбы, реторты и прочая алхимическая дребедень), два двоеточия в одном предложении, но это абсолютно не смущает Джона Ивановича, так вот, несмотря на уже упомянутый беспорядок, комната была пусть и небольшой, но очень уютной. Уютом тянуло от жарко натопленного камина, уютом, несло от стен, обитых (можно еще — обтянутых) дамасским шелком, уютом веяло и от самого князя, который казался сейчас просто этаким милым домашним старичком, совершенно безобидной божьей пташкой, забавным таким седовласым гномиком с длинной спутанной бородой. — Да, давненько я вас поджидаю, вновь пробурчал себе под ноc князь, уже находясь в шаге от гостей и совершая неловкий, подпрыгивающий поклон, на который и Каблуков, и Абеляр ответствовали тем же образом, то есть совершая неловкий, странно подпрыгивающий поклон.

Откланявшись, они уселись в большие кресла, расположенные полукругом у камина. Гривуальдус принес три кубка, до краев наполненные крепким, тягучим, чуть сладковатым вином, князь поворошил длинной кочергой поленья в камине, взметнулись уже было начавшие затухать языки пламени. Абеляр молчал, молчал и Каблуков, князь с хитрецой посматривал то на одного, то на другого, затем отхлебнул из своего кубка небольшой глоток крепкого, тягучего, чуть сладковатого вина, молчание затягивалось, князь отчего–то захихикал и с еще большей хитрецой начал посматривать на своих гостей, а потом тихо и распевно проговорил:

— Ну ладно твой друг, доблестный мой Абеляр, но ты–то чего молчишь? Совсем я тебя не узнаю, милейший.

Абеляр вытянул ноги поближе к огню и проговорил в ответ:

— Князь, история, которую мне предстоит поведать, столь загадочна, что я и не знаю, с чего начать…

— Ну, милейший, — будто отмахнулся от всей абеляровской высказанной загадочности и невысказанной таинственности Фридрих Штаудоферийский, — чего уж в твоей истории непонятного? Самый простой случай любовного наговора или заговора, какое определение тебе ближе, любезнейший, тем и пользуйся.

Каблуков будто окаменел, он смотрел на князя и чувствовал непреодолимое желание выпасть из кресла и встать на колени, да, думал Каблуков, вот это силища, вот это талант так талант, куда уж мне до этого самого князя, тоже маг, маг и мистик, подумал про себя — то есть подумал о себе и про себя Каблуков — и невнятно, но громко выругался.

— Да, да, — продолжил князь, — самый обыкновенный наговор/заговор, и пребывает сейчас наш любезный подопечный в тоске и смятении от того, что не представляет, как от него излечиться. А мы вот попробуем ему помочь, — вновь как–то странненько хихикнул князь и быстро потер ладонью о ладонь, — попробуем, попробуем, может, что и получится! Гривуальдус! — внезапно крикнул громовым голосом князь.

Гривуальдус тотчас оказался рядом с князем и с почтительным молчанием выслушал последовавшие распоряжения, отданные, впрочем, на латыни, так что Каблуков ни черта не понял.

— Посидите немного, — обратился к Джону Ивановичу князь Фридрих, — скоро начнем, милейший.

Милейшему ничего не оставалось, как последовать приглашению князя немного посидеть в кресле, милейший сидел и чувствовал, что с каждым глотком этого крепкого, тягучего, чуть сладковатого вина, отдаленно напоминающего Каблукову никогда им не пробованную марсаллу, по его венам, жилам, костям и сухожилиям расползается, разливается, распространяется тепло — как ящерицы в солнечный день, как листва по земле золотой российской осенью. Да, тепло и хорошо становится Джону Ивановичу, и все те отвратительные мысли, что последние дни преследуют его, отлетают прочь, уходят за горизонт, за окоем, если прибегнуть к языку художественной литературы, и остается Джону Ивановичу лишь сидеть и ждать, когда Гривуальдус закончит таинственные приготовления, а князь Фридрих прервет свою беседу с Абеляром и начнет опыт по излечению Д. И. Каблукова от импотенции.

— Все, ваша светлость, — проговорил, наконец, почтительно Гривуальдус. Каблуков очнулся от комы и обвел помещение глазами. Что–то изменилось, но что? Д. К. не мог этого уяснить, но что–то действительно изменилось, помещение стало как бы больше, в несколько раз больше, потолок резко ушел вверх, исчезли все книги и рукописи, все пучки трав и птичьи и звериные чучела, исчез перегонный куб и прочая алхимическая дребедень, почти пустой была зала, в которой внезапно для себя самого оказался Джон Иванович Каблуков, лишь все так же стояли у камина три кресла, а посреди комнаты горела зеленоватым неярким светом огромная соломонова звезда с какой–то переливающейся закорючкой в центре.

— Ну что, начнем? — спросил князь, обращаясь почему–то к самому себе. И сам же себе ответил: — Начнем!