Завещание поручика Зайончковского - Мариэтта Чудакова

– Ну? – посмотрел Игнат на прабабку. – Догадалась?

– Что, в одну штанину, что ли, впопыхах обе ножки вдели?

– Ну, ба, – сказал Игнат недовольно, – тебе читать неинтересно. Сообразительная больно.

В этот самый момент Тося подняла голову и глухо заворчала. А шерсть на загривке у нее слегка поднялась.

Но некому было придать этому ее поведению должное значение.

Когда Женя вернулась, Тося уже лежала спокойно, только пристально смотрела на дорогу за забором.

Глава 36

Кое-кто снова в Оглухине

Федя с Мячиком добирались до своего села с четырьмя пересадками, больше суток.

А правы были Саня с Лешей – не дадут пропасть пацанам в своей стране. Ну, конечно, если самим не быть дураками – не идти куда-нибудь в лес с чужими добрыми дядечками. Насильники и маньяки, как всем известно, имеются, но в возрасте Феди Репина уже можно от них уберечься. А так, если про остальных, нормальных говорить, – то на-сколько российские начальнички к людям равнодушны, настолько в обычных людях кое-что человеческое еще сохранилось. Даже молодой отварной картошкой по дороге ребят кормили.

Вот наконец и Оглухино, малая их родина!

Мячика его кузина Нитка Плугатырева встретила двояко – отругала и сытно накормила.

Федька вошел в дом, как и не уезжал, – отец и дед опять спорили. Отец говорил что-то не очень понятное:

– России прививают комплекс неполноценности. Мы его должны изжить. Хватит уже мусолить сталинский террор…

– Что-о? Ты думай, прежде чем скажешь, парень!

Федьке почему-то ужасно нравилось, что есть человек, который может вот так сказать его рослому, неторопливому в движениях, всегда уверенному в себе отцу: «Ты думай, парень!..»

Оба обернулись к вошедшему Федьке. Отец ласково потрепал по плечу, а дед сказал, улыбаясь:

– Вот и Федор припожаловал. По школе, видать, соскучился больно.

Федька остался доволен, что отец с дедом не лезли с расспросами, почему раньше обещанного, как да как он добирался. Нормальная встреча мужчин. Но что не спросили, хочет ли он поесть, – вот это они зря. Федька сразу понял, что матери дома нет.

– Все наоборот обстоит – комплекс-то изживается, когда у народа есть мужество назвать вещи своими именами! Именно «мусолить» – выражаясь на вашем языке! Вот немцы – из какого позора поднялись! За их преступления от них весь мир шарахнулся. Всеобщая ненависть и презрение – вот что их после войны окружало!

– Ну а как же это получилось-то у них?.. – вдруг заинтересовался Федькин отец.

– А вот так! Не знаешь разве – как? Сказали всему миру: «Да. Было! Было, люди добрые! Наша вина, мы допустили! Было ужасное, руками немцев сотворенное. Но никогда больше не будет! Сами осуждаем во всю мочь это наше страшное время – и отряхаем его прах со своих ног».

И только после этого – поднялись! Только так, а иначе никак невозможно, понятно тебе это? А мы все цепляемся за полы сталинской шинели, никак не отцепимся. Сапоги его лижем…

– Ну, Гитлера-то со Сталиным не надо равнять…

– Вот это ты правильно сказанул! Не надо! – Федька видел: деда уже несло. – Тут ты прав! Гитлер-то все-таки все больше чужие народы истреблял. Мерзко, подло, да хоть известное в мировой истории злодейство. А товарищ Сталин твой – тот миллионы своих безвинно уложил. Всю нашу вечную мерзлоту невинной кровью пропитал и костями наполнил. Ты вот нашего сибирского лучшего, я считаю, писателя, фронтовика, всю войну прошедшего, Виктора Петровича Астафьева уважаешь? – неожиданно спросил дед.

– Конечно, уважаю.

– Честный он был, по-твоему? Слову его ты доверяешь?

– Астафьеву я всегда доверял, – солидно так ответил Федькин отец.

– Тогда послушай вот… – дед взял с полки за его спиной журнал, – тут его беседа с корреспондентом посмертно напечатана. Он про наш собственный, отечественного извода фашизм говорит, доморощенный. Корреспондент его спрашивает: «А в чем вы видите главную опасность этого фашизма?» А Виктор Петрович вот что ему отвечает: «Он более агрессивен. Он закономерно выродился из коммунизма. А коммунизм натворил столько преступлений против своего народа, что Гитлер с его сворой выглядит просто кроликом по сравнению с нашими коммунистами». Усекаешь?

Отец молчал. «Переваривает», – подумал Федька. Отец в сравнении с дедом был тяжелодумом.

– Такого злодейства, как Сталин, до него никто не выдумал. Только после него уже – Пол Пот, ученик его верный…

Тут Федька не удержался – влез в разговор: смешное больно показалось имя – Пол Пот, вроде как у клоуна.

– Дед, а кто это?

– Кто? Коммунист один из Кампучии – это Камбоджа теперь называется. В Сорбонне учился! И выучился…

При слове «коммунист» отец недовольно поморщился.

– Ну какой он коммунист, батя…

Дед хищно оскалился.

– А, не нравится? Не вашего, значит, роду-племени – или помёта, как тебе больше понравится. Тогда чьего же? Он учился у Мао Цзэдуна и у французских коммунистов – кто же он, по-твоему, а?

– Де-ед! – потянул его Федька за рукав. Хотелось не столько узнать (хотя тоже интересно), сколько хоть немного охладить спорящих. Тогда, может, и про еду вспомнят. Сам шарить по кастрюлям Федька не хотел. Такие споры, после которых отец выбегал обычно, что есть силы саданув дверью, Федька страсть как не любил. – А чего он делал-то, этот Пол Пот?

– Что? А вот собрал армию твоих ровесничков – до четырнадцати лет – и объяснил этой шпане, что для торжества замечательной коммунистической идеи надо как можно большему количеству умников черепа мотыгами разбивать и мозги их умные выпускать…

– Батя!.. – отец предостерегающе поднял ладонь.

Но Федька уже смотрел на деда с ужасом:

– Как – мотыгами?..

– А вот так. Острым концом раз по черепушке – и нет человека. Со всеми его знаниями и мыслями, с интеллектом. Интеллект-то совершенно излишен для усвоения идей Ленина и Мао, – дед и ухом не повел на предостерегающий жест сына, – они ж просты как валенок: грабь награбленное, богатый – твой враг, ученый – тоже. Убивай их во славу марксизма – и тебе уже на этом свете зачтется, тем более что никакого того света, как открыл товарищ Ленин, вовсе нет. И за какой-то год с небольшим – двух миллионов камбоджийцев как не бывало. Подростки – их только настропали: они ж не думая, как оловянных солдатиков, людей валили. Целыми деревнями, семьями многодетными. Когда потом через сколько-то лет выбили их в леса – горы черепов нашли. В тропическом-то климате от человека быстро одни кости остаются. Пол Пот этот так в лесах и сдох потом. А что толку? Людей-то не вернешь.

– Зачем, деда, они это?..

– А ты у папани своего спроси, – ядовито сказал дед. – Ты его спроси – коммунистическая идея хоть где-нибудь без насилия и рек крови прививалась? Они ж, коммуняки, добра людям хотят! Лучше же их идеи для человечества нет. А с теми, кто сам своего блага не понимает, что прикажете делать? Не оставлять же их в полной умственной тьме. Мотыгой по голове или пулю в затылок – и дело с концом!

Отец как в рот воды набрал. А Федя смотрел на деда как совсем тупой. Как это людей убивать ради их же блага?.. А дед не унимался:

– Мао ж сказал – убить десять миллионов китайцев, для того чтобы сто миллионов жили при коммунизме.

– Ну это когда было! – заговорил отец.

– Правильно. Мао давненько жил. А в наших сегодняшних учебниках про Сталина что писать стали, ты знаешь? Правда, откуда тебе знать, ты ведь этот учебник не читал…

– Ну, батя, если я сейчас сяду учебники читать – нам зимой жрать будет нечего!

– Ясное дело, ты человек занятой! Ну вот я сейчас тебе прочитаю – послушаешь три минутки, пока часы чинишь.

Отец уже минут двадцать ковырял тонюсенькой отверткой свои часы.

Дед нацепил очки, взял лист бумаги и начал читать. По мере чтения отец перестал ковырять, слушал хмурясь.

– «В учебнике следует, безусловно, оценить, – читал дед “с выражением”, – масштаб репрессий в годы “большого террора”. Однако для этого следует четко определить, кого мы имеем в виду, говоря о репрессированных. Думается, было бы правильно, если бы здесь появилась формула, в которую будут включены лишь осужденные к смертной казни и расстрелянные лица. Это поможет уйти от спекуляции на этой теме…» Понятно? – спросил дед с непонятным Феде торжеством.

– Это какой же дурак написал такое? – рассерженно спросил отец. – А кто в лагере сидел? А то и умер там – обморозился или от дистрофии во время войны – они не репрессированные, что ли? За что же тогда наше государство их детям компенсацию выдает? Тоже спекуляция, что ли?

– Ага! – крикнул дед, и голос его сорвался на фальцет. – Дошло? Понял все-таки?

– Ну это-то я всегда понимал. Ты уж, батя, в дебилы меня не записывай все ж таки. Так кто написал-то такое?

– Сейчас скажу. Только это не дурак, а похуже. Разница.

Дед стал читать – громко, голосом показывая свое отвращение: