Завещание поручика Зайончковского - Мариэтта Чудакова

Почему? – снова, в который уже раз спрашивал себя учитель истории. И ведь давно уже знал – почему. Но сам собой наворачивался заново горестный вопрос. Почему так вышло, когда, кажется, в последние предвоенные годы в Советском Союзе только о грядущей войне и говорили, и писали книжки, и пели песни – как полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут тяжелые танки, и линкоры пойдут, и пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки?.. Слова песни 1938 года «Если завтра война» знаменитого советского песенника Лебедева-Кумача были известны перед войной каждому.

Танк наш, Т-34, замечательная машина почему-то никогда не поминаемого в многочисленные прошедшие дни Победы Михаила Кошкина, загрохотал только к середине зимы. Пехота пошла – и полегла на полях России. Легла под гусеницы господствовавших в первые месяцы на этих полях немецких танков «Тигр»… Самолеты – сколько их не поднялось в воздух с аэродромов, разбомбленных в первую же ночь войны… Об этом больно было историку Рыболовлеву и вспоминать, и рассказывать детям. «И помчатся лихие тачанки» – об этом и говорить нечего. Ребенку ясно насчет коней и тачанок во Вторую мировую.

А 22 тысячи поляков, которых, поделив с Гитлером Польшу, Сталин вывез из нее и затем отдал приказ расстрелять в Катыни под Смоленском и в лагерях на Украине?.. Вадим Рыболовлев предлагал своим ученикам вдуматься в эту страшную цифру. Потому что он точно знал – если не вдумаются сейчас, в четырнадцать-пятнадцать лет, пока еще живо работает воображение, то, скорей всего, и не вдумаются уже никогда.

Большинство расстрелянных – безо всякой вины, даже без видимости суда – были польскими офицерами, рвавшимися воевать с Гитлером. И эти опытные боевые офицеры полегли с советской пулей в затылке. А вместо них пошли летом 1941-го «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой», воевать в свои восемнадцать лет не очень-то умевшие…

В полях за Вислой соннойЛежат в земле сыройСережка с Малой БроннойИ Витька с Моховой…

Песню эту на стихи Евгения Винокурова Вадим Силантьевич не мог слушать спокойно.

Главное дело – когда, сговорившись с Гитлером, Сталин захватил Прибалтику, он ведь этим и в военном-то отношении – про этику уж не говорим – ровно ничего не выиграл! Война-то потому и началась сразу, в первые же минуты на нашей границе, что Сталин своей сделкой придвинул нас к Гитлеру вплотную! А то пришлось бы немецкой армии еще хоть несколько часов двигаться по буферной зоне Прибалтики. И успели бы приграничные части подняться ночью по боевой тревоге! Самолеты успели бы взлететь – а там еще бабушка надвое сказала, кто кого в воздушном бою… И у нас пилоты были нисколько не хуже прославленных немецких асов.

Только из-за Сталина – для историка Рыболовлева не было в этом сомнений – погибло в первую же ночь несчитанное количество бойцов из воинских частей, стоявших на границе. И потеряно было колоссальное количество техники. Потом руками двенадцатилетних детей производили ее за Уралом…

За долгие годы своего учительства никогда Вадим Силантьевич – или Силантьич, как между собой звали его ученики, и, пожалуй, мы для краткости будем иногда называть его так же, – не испытывал таких трудностей при подготовке этой темы. Потому что то, что творилось сейчас вокруг истории великой войны, к выяснению исторической истины – а именно ей по мере сил своих всю жизнь стремился он служить, – не имело никакого отношения.

Один убийственный пример. Уточненная в последнее время страшная цифра только военных потерь, то есть только людей в военной форме, не считая потерь среди мирного населения, – около 14 миллионов, – долгое время не имела надежды попасть в широкую печать. Почему, спросите? Да потому только, что эта упорно неоглашаемая цифра жестко свидетельствует: на каждого убитого немца приходится едва ли не два убитых бойца армии-победительницы. Это страшное свидетельство. Но особо – для тех, кто ценит полководческий гений генералиссимуса Сталина. Поскольку гениальность того, кто вел войну вот таким жутким способом, оказывается под очень-очень большим вопросительным знаком. У Рыболовлева погибли оба деда и три дяди. Он знал цену победы.

Силантьич набирал на своем ноутбуке фрагменты выступления по радио Черчилля – 22 июня 1941 года, в связи с германским нападением на СССР. Выступление это очень подбодрило бы в те дни советских людей. Но его от них скрыли.

«На протяжении последних двадцати пяти лет, – говорил Черчилль, – никто не был таким упорным противником коммунизма, как я. Я не откажусь ни от одного слова, которое я когда говорил о нем. Но все это бледнеет перед тем зрелищем, которое раскрывается перед нами теперь. Прошлое с его преступлениями, ошибками и трагедиями отступает в сторону. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые отцы их возделывали с незапамятных времен. …Я вижу десять тысяч деревень России, где средства к существованию с таким трудом выжимались из земли… Я вижу, как на все это надвигается в чудовищном натиске нацистская военная машина, с ее щеголеватыми прусскими офицерами, которые звенят шпорами и щелкают каблуками…»

И Силантьич подумал: «Ну точно, как “Семнадцать мгновений весны”! Создатели фильма этими шпорами и каблуками как раз некстати и купились…»

Учитель был уверен, что ползучий молодежный неофашизм в России начался с этого сериала. Эстетика победила этику! Сияющие голенища сапог, рука, взлетающая в фашистском приветствии, щеголеватые нацисты в исполнении всеми любимых обаятельных актеров… Этому и стали подражать подростки. Потому что столь же впечатляющего, но отвращающего облика фашистских зверств, Холокоста они нигде не увидели.

Учитель допечатал выбранный фрагмент из речи Черчилля: «Всякий человек или государство, которые борются против нацизма, получит от нас помощь. …Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу любую помощь, какую только сможем оказать». И стал перечитывать в Интернете две совсем свежие статьи, последовавшие в постоянно им читаемой московской газете «Время новостей» одна за другой.

Глава 34

«Тойота-Лексус» вновь на дорогах Сибири

– Мобилу! Щелкни скорей – это они!

– Все. Снято.

– Нет ее в машине. Точно. Два пацана на заднем сиденье. Головы стриженые.

– Сейчас рассмотрю. Так. Похоже, так.

– Значит, она где-то там одна – без этих хмырей! Другого случая может и не быть, слушай!

– Похоже.

– Вот куда они отвалили? Надолго или нет?

– Понятно куда. В Бийск. Пацанов на поезд сажать.

– Почему думаешь?

– А чего тут думать? Вариантов особых нет. Они ее просто так одну не оставят. На станцию едут. Больше некуда. Пацаны-то – из Оглухина. Не понял, зачем они их таскали.

– Одного таскали. Второго отсюда забрали.

– Нам это – один хрен. Вопрос – где она?

– Узнаем. Свет не без добрых людей.

– А сколько времени их не будет?

– Это высчитаем сейчас. Не проблема.

* * *

– Калуга, ты черный джип видел?

– Ну.

– Не узнал, что ли?

– Не узнал…

– А они нас узнали, не боись! И что Жени с нами нет – засекли!

– Да с чего, Сань? Мы быстро шли.

– Мы шли, а они стояли! Мужик из машины мобильником нас щелкнул.

– Ты что, серьезно?

– Очень серьезно.

– Да что им надо-то от девчонки?

– Что-то, значит, надо, если всю дорогу мы на них натыкаемся. Одна надежда – они ее на Алтае не найдут.

– А вот такой надеждой, Саня, особенно-то тешить себя не надо. Видал, как тетка ее нашла? Мать пацана, которого Женя из речки выудила?

За сутки! И кто хочешь так найдет. У нас на родине язык до Киева доведет.

– До Киева теперь не больно-то. «Я на вашей мови не розмовляю», и отшейся…

– В общем, пацанов по-быстрому отправлять надо – и назад. Если поезд отменен или что – сдаем начальнику станции. Если на что надеяться – скорее уж на Тосю. Умная псина. Она их запах вспомнит – помнишь, ночью в лесу Женю выручила? Порвет.

Мячик за Лешиной спиной обиженно сопел. Чего это – «сдаем»? Он багаж им, что ли?

Мячик вообще не больно-то хотел домой. Чего он в Оглухине не видел? Алтай покидал безо всякой охоты. Ничего ж не сделали! На рыбалку на хариуса не сходили, по горам не полазили… Только парня из речки выловили, а больше и вспомнить нечего будет. А Федька спит себе. Его не колышет. И про Всемирный Прыжок не вспоминает – про то, что в определенную секунду в разных местах планеты должны же одновременно подпрыгнуть шестьсот миллионов человек!

Сам же объяснял Мячику, что тогда чуток поменяется орбита земли, земля отодвинется слегка от солнца – и остановится губительный для землян процесс потепления планеты. Или, по крайности, притормозится. Делать-то ведь что-то надо с потеплением! Не сидеть же сложа руки! В этом Федя с Мячиком были единодушны, и уже начали было подготовку землян к этому решающему Прыжку. Хотя Федькин дед и сказал ему веско: «Не нами с тобой Земля по этой Орбите запущена – не нам ее и менять».